Перес сидит напротив и смотрит на меня так, словно я последний кусок мяса на рынке. Ни разу не моргнул, гад. Наверное, думает, что это силовой прием. Я не куплюсь на то, что он продает, ни сегодня, ни когда-либо еще.

Рядом с ним сенатор из нашего восхитительного телефонного тет-а-тет, он прихлебывает вино, словно проходит прослушивание на должность сомелье. Я почти слышу, как отрепетированная лесть, так и норовит сорваться с его губ. Оставь это, сенатор. Твой шарм так же тонок, как и твоя линия волос.

Григорий наклоняется ко мне и шепчет, не шевеля губами:

— Перес слишком тихий.

Я киваю, едва заметно. Перес молчит, значит что-то замышляет.

— В конце концов он откроет рот. — Я шепчу в ответ, улыбаясь Пересу во все зубы.

Под сиянием слишком модных светильников Перес поднимает бокал, словно собирается преподнести мир на серебряном блюде.

— За будущее, — заявляет он, глядя на меня, и каждое слово кажется мне тонко завуалированной угрозой. Я поднимаю ответный тост, ведь что такое жизнь без маленького яда в чаше?

Ужин заканчивается, и мы остаемся в беспорядке после трапезы. Пляжный домик кишит людьми, которые слишком высокого мнения о себе, и каждый из них — потенциальная шахматная фигура в моей постоянно усложняющейся игре.

Григорий рядом со мной, молчаливый как могила, но вдвойне пугающий.

— Думаешь, он планирует отпуск? — Спрашиваю я, едва заметно кивая на Переса. Григорий смотрит на меня таким взглядом, который говорит: "Я даже не собираюсь удостаивать это ответом".

Пока я плыву по морю отстойников и сенатских прохиндеев, Григорий, как щит, рассекает воды неискренности. Время от времени я мельком вижу Переса, его слишком широкую улыбку, слишком принужденный смех. Мое нутро делает кувырок. Что-то не так.

Я явно трезва, но мне определенно нужно что-то выпить.

Я стою в эпицентре социального урагана, когда Григорий, вечный дозорный, обещает организовать что-нибудь выпить, что не вызовет схваток. В воздухе уже гудит слишком много недосказанного, когда Перес, словно акула, почуявшая кровь, решает, что это его реплика.

— Наслаждаешься вечером, Лана? — Начинает он, обнажая все гладкие грани и более острые намерения.

— Наслаждаюсь, Перес. Просто не хватает цирковых животных для завершения шоу, — отвечаю я, позволяя своей улыбке прорезаться так же глубоко, как и моим словам.

Он хихикает, как будто мы старые приятели, обменивающиеся историями у костра, а не хищники, обходящие друг друга.

— Ты всегда умела говорить. Кстати, я слышал интересные вещи.

— О? — Я поднимаю бровь. — Возможно, твои источники нуждаются в перекалибровке.

— Это касается твоего… затруднительного положения. — Он наклоняется, и это слово повисает между нами, как петля. — Ходят слухи, что ты играешь в очень… интимную считалочку "Эники, Беники, ели вареники".

Я не вздрагиваю, отказываясь показывать трещины на своем фасаде.

— Теперь твой новый источник информации — слухи?

— Источники бывают разных форм и размеров, моя дорогая Лана. Я просто подумал, что ты захочешь узнать, как некоторые люди воспринимают твою… ситуацию.

Я слегка наклоняю голову, в моем взгляде читается молчаливая смелость.

— И что же это за ситуация?

Он наклоняется ближе, и запах его одеколона становится физическим нападением.

— Ты знаешь, о чем я. Когда ты развяжешь узел? Или ты еще не выбрала счастливого отца?

В этот момент моя кровь закипает. Развязанные губы Беллы находятся в верхней части моего списка. Эта чертова Белла не умеет держать язык за зубами. Я покажу ей, как это делается, зашив рот.

— Мать-одиночка меня вполне устраивает, Перес. А мои лейтенанты? Они больше семья, чем ты можешь понять. Дяди до мозга костей.

Смех Переса прорезает воздух — звук настолько снисходительный, что от него может свернуться молоко.

— Мужчины, Лана, — территориальные звери. Думаешь, они будут стоять в стороне, пока их "племянница" или "племянник" занимают центральное место?

Я закатываю глаза так сильно, что боюсь, они могут застрять.

— Территориальные? Может быть. Но у моих есть то, что называется лояльностью. Слышал о таком?

Он ухмыляется, и его раздражающая уверенность расцветает.

— Преданность — вещь непостоянная, дорогая. Но у меня есть решение. Партнерство, если хочешь.

Я уже предвкушаю развязку.

— Я вся во внимании, Перес. Развлеки меня.

— Мой брат, прекрасный человек, которого не беспокоят… назовем это так, сложные ситуации с отцовством. Выйди замуж за него, Лана. Объедини наши силы. Либо это, либо наблюдай, как твоя империя рушится изнутри.

Дерзость. Непреодолимая наглость. Перес предлагает объединить не бизнес, а жизни, используя своего брата как разменную монету. Как будто я — некая территория, которую нужно присоединить, некий приз, чтобы обеспечить наследие его семьи.

Мое терпение ломается под фасадом светских любезностей, как и винный бокал в моей руке. По щелчку запястья содержимое взлетает в воздух, осыпая пунцовым дождем самодовольное лицо Переса.

— Для человека, у которого парад брошенных детей и жена, с которой ты обращаешься как со вчерашней новостью, у тебя хватает наглости читать мне нотации, — выплевываю я, каждое слово приправлено ядом.

Вокруг нас воздух наэлектризован, буря напряжения стремительно нарастает. Григорий в мгновение ока оказывается рядом со мной, молчаливый мститель, готовый к защите. Головорезы Переса, коллекция мускулов и неверных решений, выглядят готовыми к прыжку при малейшем кивке. Но Перес — глаз урагана, просто стоит, облитый вином, и его спокойствие нервирует.

Он улыбается. И мне хочется ударить его за это по лицу. Он вытирает лицо тыльной стороной ладони.

— Такой уровень эмоций, — начинает он, жестикулируя рукой, на которой власть сидит как в перчатке, — именно поэтому твои люди так и норовят предать тебя и перейти ко мне на службу, включая того, который разведывал периметр снаружи и принял деньги за вступление в мой синдикат, когда ты не захотела признать его отцом ребенка.

Обвинение обрушивается на меня, как грузовой поезд. Роман? Предал меня? Нет, этого не может быть. У меня кружится голова, но я не могу позволить ему видеть меня такой. Мир немного кренится, земля становится менее твердой под ногами. Гнев накатывает раскаленной волной, но это унижение, которое жжет, режет глубже любого ножа. Предана. Романом. Эта мысль невыносима.

Не говоря больше ни слова, я вырываюсь наружу, Григорий следует за мной по пятам, безмолвной тенью на пути моей ярости. Сад, который когда-то был сценой нежной красоты, теперь кажется клеткой, из которой я не могу выбраться достаточно быстро. Григорий знает меня достаточно хорошо, чтобы почувствовать бурю эмоций, бушующих внутри меня.

— Это правда? — Спрашиваю я. Мне нужны ответы, и они нужны мне были вчера.

Он смотрит на меня:

— Я… я не знаю. — Григорий, человек, который всегда на шаг впереди, который видел все еще до того, как оно появится на горизонте, сейчас находится в неведении. И это пугает меня больше, чем хотелось бы признать.

— Если это правда, я сама его убью, — заявляю я, в моем голосе звучит едва сдерживаемая ярость и боль. Мысль о том, что Роман, предаст меня вот так — это предательство всего, через что мы прошли, всего, за что мы боролись. Это нож в спину, яд в моих венах.

— Лана, давай не будем делать поспешных выводов. Мы проведем тщательное расследование. И если это окажется правдой… — Он не закончил, но ему это и не нужно.

Я не отличаюсь милосердием.

ГРИГОРИЙ

Обратная дорога превращается в безмолвный ад. Лана сидит на заднем сиденье, свернувшись калачиком, словно на ней лежит вся тяжесть мира. Она — тень, шепот самой себя. Я никогда не видел, чтобы она была такой сломанной, даже когда умерла ее мама. И вот она здесь, утопает в слезах, которые не хочет, чтобы я видел. Я уважаю это и не отвлекаюсь от дороги, но, черт возьми, так трудно не оглянуться назад.