Прогнав печальные мысли, она прошла к себе в спальню, где стоял обитый полосами жести зелёный сундук. Женя убрала с него книги и подняла тяжёлую крышку. Взгляд сразу упал на подвенечное платье: в сундуке хранилось наследство от матери. Она никогда не примеряла сорочки, летних нарядов, не любовалась постельным бельём или расшитыми полотенцами. Единственное, что ей приглянулось – это лазурный платок с бахромой, который, с разрешения отца, она начала носить ещё в детстве. Остальное приданное время от времени перестирывала, просушивала на свежем ветру и выглаживала Тамара.

В сундук Женя спрятала терминал от передатчика. Для увесистого компьютера пришлось освободить место. Она по очереди вынимала стопки белья и одежды, стараясь добраться до фанерного дна. Сильно пахнуло лавандой и нафталином. Под рассеянным дневным светом показалась малахитовая шкатулка. Женя взяла её за рельефные холодненькие бока и достала. Внутри лежали завёрнутые в мягкую тряпку часы на цепочке – серебряные. На откидной крышке старательно выгравировано курсивом: «Сыну Михаилу, дочкам Зоечке и Верочке – от мамы и папы. Живите долго, храни вас Господь! 2106 год». Женя откинула крышку, заиграла звонкими колокольчиками колыбельная. На внутренней стороне вставлена маленькая круглая фотография. Цвета её сильно поблёкли, черты лиц едва узнавались. Вот мужчина с окладистой седой бородой положил руку на плечо сидящего на стуле темноволосого парня. Рядом стоит рослая женщина с маленьким мальчиком на руках. По бокам от парня две девочки, обе светленькие, но одна ростом чуть выше и смотрит смелее, младшая же с опаской глядит в объектив.

Женя погладила фотографию. Младшенькой девочкой на снимке была её мать, Вера. Женя с Дашуткой не помнили даже её лица, но в Монастыре говорили, что она была человеком с чистейшей душой. Рядом стояла их тётка Зоя. Тамара рассказывала, что характер у Зои был по-мальчишески смелый и неуступчивый. Может быть потому она застрелилась, когда вдалеке от общины её хотели взять в плен язычники. Дед Жени – самый первый Настоятель Монастыря, он привёл сюда выживших христиан. Его убили по приказу Красного Ивана Тавритского. Не вынесла его смерти и умерла с горя бабушка Жени. Красный Иван потребовал в жёны семнадцатизимнюю Веру, но её брат Михаил, тот самый парень с тёмными волосами, увёл их с маленьким Егором в бега. В лесах они повстречали Навь, кто рыскала в поисках нового логова. Одним из подземников оказался Женин отец и будущий Настоятель – Сергей. На обратном пути к Обители возле старого взлётного поля Михаила застрелил кто-то из Домовых. Так из всей большой дружной семьи остались только Вера с Егоркой. Отец Жени их защитил, они вместе вернулись в Обитель. Дальше – крещение отца и скорая свадьба, война с Тавритой и Навий набег, гибель прежнего Настоятеля и договор на крови, рождение Дашутки и смерть их матери. Женя закрыла крышку часов, но не вернула их обратно в шкатулку, а положила в карман своих джинсов. Мало кто теперь доживает до старости. Долгие Зимы – вовсе не чудища и не проклятия, но Зима пожирает лучшие годы и жизни людей. И чем она голоднее, тем сильнее ожесточаются человеческие сердца. Потому и ждали Долгое Лето – не только ради спасения жизней, но и для исцеления человеческих душ.

В сенях зашаркали чьи-то шаги. Женя спрятала терминал на дно сундука и накрыла приданым. Дверь в горницу отворилась, кто-то тяжело перешагнул через порог и по первому вздоху Женя узнала Тамару.

– Женечка, ты здесь? – окликнула няня.

– Ещё здесь, – вышла навстречу Женя.

Под соловыми измученными глазами Тамары собрались мешки. Из-под пуховой шали выбилась прядь блёклых седых волос. Никогда ещё Женя не видела Тамару такой постаревшей.

– Когда уезжаешь? – тихо спросила нянечка. Словное не веря, что Женя стоит перед ней, она тревожно ощупывала её глазами.

– Завтра, Тома. На этот раз далеко, и конвой вернётся не скоро. Может быть до конца лета.

– Что же ты там так далеко забыла…

Женя поняла вдруг, что в общине сейчас самый брошенный человек именно Тома. Она подошла и крепко обняла нянечку. От её поношенной куртки пахло сеном и холодом.

– Спасибо, Томочка! Милая, славная! Только без нас не горюй и не плачь! Я вернусь обязательно, ещё до первого снега. Это очень важно для всех, для Обители, для всего Монастыря!

– Оставалась бы ты дома, Женька, – затряслась Тамара сквозь слёзы.

– Не могу, нельзя оставаться. Если вещи мои решат переносить, обязательно проследи, чтобы и мой сундук тоже в кельи поставили. Книги пускай, если надо, но сундук чтобы обязательно взяли. Пригляди, хорошо?

– Хорошо, золотиночка ты моя, – вытерла концом шали Тома глаза и кивнула. Но вдруг, будто вспомнив что, зашептала. – А если Дашутка опять вернётся, а тебя нет? Расстроится! Ты останься, Женечка! Надо остаться!

– «Опять вернётся»? – осторожно переспросила Женя. Тамаре, видимо, плохо, в голове от горя и слёз совсем помутилось.

– И ты мне не поверишь… – догадалась старая нянечка. – А я её утром видала. Сперва-то подумала дух примерещился, пришёл нас проведать. А теперь точно знаю – она это. Как сейчас стоит передо мной и смотрит глазами живыми. Сама вся в чёрных одеждах, лицо белое, а зубы длинные, острые. Сказала мне про Илью, что повесился, а ведь про смерть его ничего доселе не знала. Сестричка твоя где-то рядом. Я её буду ждать. Веришь мне, Женечка, или как в лазарете больной обзовёшь? Серафим вот не поверил.

– Нет, Томочка, верю тебе! – заторопилась Женя, лишь бы только её успокоить. – Вот вернётся Дашутка, ты главное жди её, и первая встретишь! И от меня передай, что я вернусь скоро, не позже первого снега, и привезу ей что-нибудь из конвоя и мы про всё, про всё поболтаем! А на следующий год возьму её вместе с собой, как давно обещала. Покажу другие общины, какие люди по свету живут. Ты только не давай Дарье плакать! И сама не плачь, а то Дашенька тоже расстроится. И спаси тебя Бог, Томочка, за доброту! Спаси Бог, что нас вырастила!

Женя сказала так и в который раз обняла нянечку. Они долго стояли, успокаивая друг друга. Тамара всё плакала, не переставая, и причитала.

– Вы ведь мухи за всю жизнь не обидели, так за что же на вас горе такое? За что?!

Женю сильно кольнуло это: «За что?!». «За что?..», – повторила она в мыслях и вспомнила, что было сказано ей о подземниках и про Илью, и как она обманывала Воисвета, и как соврала Дарье. Вспомнила и про бочки в хранилище. Страшное прозрение «за что» вспыхнуло в ней, как утренние окна в храме. Выходит, что, желая добра, можно зло сотворить и позволить ему пустить в себе корни. Воистину, благими намереньями вымащивается дорога в ад. И на каком разветвлении этой дороги она проглядела подсказку Божью свернуть и вернуться или вовсе по ней не пойти?

– Мне пора, – заторопилась Женя из дома.

– Ступай, Бог с тобой! – перекрестила её Тамара. – Ты себя береги, а я уж Дашутку и дом ваш поберегу.

Женя оставила её и выскочила во двор на улицу. Солнечный день стоял в самом разгаре. По улицам Слободы единым потоком тянулись семьи общинников. Люди шли к Спасским воротам. Малышей тащили матери на руках, дети постарше ковыляли вместе с родителями. Подростки деловито помогали отцам с сумками и поклажей. Кто-то тащил узлы на спине, кто-то сгрузил вещи в тележки, кто-то волокся с коробами и чемоданами пешим шагом.

Деревянную Слободу временно переселяли в каменную Обитель. Людям разрешалось взять с собой только самое необходимое из вещей и припасов. В потоке переселенцев раздавался стук железной посуды, скрип колёс, плачь младенцев и окрики недовольных десятников. Охрана проводила людей через надвратную церковь в Малый Двор Монастыря, где ключник должен был расселить их в келейном корпусе. Накинутые нараспашку тулупы, лохматые шубы и старые пуховики смешались с песчаными куртками ратников.

В обратную сторону от Спасских ворот шли нагруженные мешками и ящиками ополченцы. Улицы и перекрёстки внутри Слободы собирались перекрыть баррикадами. Со стороны частокола слышался перестук молотков – трудники спешно возводили помосты для обороны.