— Впрочем, дорогой мой, надо вам сказать, что портрет этот не только выполнил поставленную ему мною задачу, но и доставил мне знакомство с Дарне. За месяц, в продолжение которого я ходил к нему, мы сделались настоящими друзьями. Ах, в первые дни было трудновато! Нам недоставало тем для разговора, но вскоре мы привыкли друг к другу. У нас нашелся один пункт, в котором мы превосходно сошлись: наш одинаковый ужас перед старостью. Мы одинаково негодовали на неизбежно связанную с ней дряхлость. Вы уже давно знаете, что я на этот счет думаю. Мысль, что я постепенно качусь по наклонной плоскости, мне ненавистна. Не то чтобы я боялся смерти, нет, я боюсь старости, печальной старости! И Дарне того же мнения. Прибавьте к этому, что Дарне в свои лучшие дни был чувствителен и любил наслаждения. Будучи красивым малым, он имел успех и вызывал к себе страстную любовь. Это видно по тому, как он говорит о женщинах, и по манере, в какой он писал их. Его женские портреты — лучшее из всего им сделанного.
Но вот уже лет двенадцать, как вы могли заметить, Дарне выставляет только мужские портреты, и именно благодаря этому успех его у публики несколько уменьшился. Публика в делах искусства — феминистка. Однажды, беседуя с ним о различных моментах его карьеры, я отметил это обстоятельство и спросил его, почему он бросил жанр, в котором достиг такого мастерства. На мой вопрос Дарне грустно улыбнулся. Он откинул резким движением длинную прядь седых волос, спадающих ему на лоб, и заговорил о чем-то другом.
Два дня спустя, когда слуга провел меня в мастерскую, Дарне там не оказалось. Он велел передать мне просьбу подождать его несколько минут. Я принялся шагать из конца в конец этого обширного помещения, уже знакомого мне во всех подробностях, когда внезапно внимание мое привлекло большое полотно, стоявшее в стороне на мольберте. Я подошел к нему. Это был набросок, уже довольно разработанный, великолепного женского портрета, который, без сомнения, стал бы одним из лучших портретов художника, если бы он его закончил. К сожалению, некоторые части картины были едва намечены, и целое говорило о том, что работа была прервана. Какое обстоятельство помешало Дарне довести до конца произведение, столь блестяще им начатое? Почему отказался он от его завершения? Конечно, должно было явиться серьезное препятствие, чтобы он оставил это полотно незаконченным, ибо едва ли когда-нибудь его кисть искушали более очаровательные и соблазнительные черты.
Тем временем я подошел еще ближе и стал с наслаждением рассматривать пленительное лицо, живые глаза которого отвечали на мой взгляд. Вообще, глаза были главной прелестью этого лица, необыкновенно выразительного и милого в его неправильности. Его черты не были безупречными, но они очаровывали своей цельностью. Нос был немного короткий, рот немного большой, но не хотелось ничего в них менять. Ослепительный цвет кожи и великолепные волосы дополняли прелесть этого лица, задумчивого и вместе с тем лукавого. Незнакомка была изображена до пояса, в несколько старомодном платье, свидетельствовавшем о том, что портрет писался по меньшей мере десять лет тому назад. Кем могла быть эта особа, и почему портрет этот остался у Дарне? Почему наконец, выставил он его в этот день в своей мастерской?
Обо всем этом я вопрошал себя, когда вошел Дарне. Он извинился, что заставил меня ждать, взял свою палитру и начал писать. Я старался позировать хорошо, но был рассеян. Дарне работал молча. Вдруг он бросил кисть на диван и сам грузно на него опустился. Я перестал позировать и сел рядом с ним. Находившаяся перед нами незнакомка взирала на нас своими далекими глазами. Внезапно Дарне взял меня за локоть и сказал: «Послушайте, дорогой мой Лерен, вы меня спросили третьего дня, почему я пишу теперь только мужские портреты. Так вот, этой прекрасной даме обязан я решением, которое я принял десять лет тому назад и от которого с тех пор не отступал. Вас это удивляет, но вы лучше поймете меня, после того как я расскажу вам сцену, которая произошла в тот день, когда госпожа д'Аранси вошла в последний раз в эту мастерскую».
В то время, когда Дарне встретился с г-жою д'Аранси, он переживал расцвет своей славы. После долгой борьбы он завоевал себе в живописи выдающееся положение. Ему было в этот момент его жизни пятьдесят один год, и годы еще не согнули его высокого стана, так же как не обнажили еще его лба. Крепкий и подвижный, Дарне еще мог считать себя молодым. Во всяком случае, он был весьма молод душой и сердцем — настолько, что, когда на пикнике у маркизы де Жонз его представили г-же д'Аранси, он с первого взгляда в нее влюбился. В результате этой встречи между Дарне и г-жой д'Аранси завязалось светское знакомство. Эта особа, умная и кокетливая, с удовольствием принимала поклонение художника. Вполне естественно, что Дарне предложил г-же д'Аранси написать ее. Она согласилась, и сеансы начались. Дарне воспользовался ими, чтобы подвинуть вперед дело. Г-жа д'Аранси слушала его признания сочувственно. Со дня на день увлечение Дарне все росло. Он влагал в эту зарождающуюся страсть весь пыл своей молодости. Он говорил убедительно и выказывал настойчивость. Со своей стороны, г-жа д'Аранси была, казалось, тронута его любовью, и Дарне, не хвастаясь, мог ожидать близкой победы.
При этой мысли он трепетал от радости. Жизнь казалась ему прекрасной, и он очень бы удивился, если бы кто-нибудь напомнил ему о том, что в его годы такие победы случаются все реже и реже...
И вот однажды, когда Дарне, не прерывая работы, пытался окончательно уверить г-жу д'Аранси в своих чувствах, художнику подали визитную карточку. Сын одного из его старых друзей, гравер Протон, просил принять его для небольшого разговора. Он должен был сообщить нечто очень спешное. Хотя визит этот прерывал весьма оживленную беседу, Дарне попросил у г-жи д'Аранси разрешения уделить несколько минут докучливому посетителю. Дарне уже несколько лет как потерял его из виду. Он смутно помнил о молодом Марселе Протоне как о хилом и неуклюжем подростке; поэтому велико было его удивление, когда пред ним предстал красивый юноша, крепко сложенный и изящный, ничего общего не имевший с застенчивым и неловким студентом, каким он был когда-то.
Ибо он был действительно прекрасен, это животное, прекрасен, как статуя юности. Каким чудом превратился Марсель Протон в Антиноя? Откуда взялась у него эта неожиданная красота? Но надо вам сказать, что если Марсель Протон сделался совершеннейшим красавцем, он зато остался совершеннейшим дурачком. Не требовалось много времени, чтобы заметить его полнейшую тупость. Она выступала в каждом его слове. Когда он сболтнул какую-то особенно вопиющую глупость, Дарне поглядел на г-жу д'Аранси, как бы призывая ее в свидетельницы тупоумия этого человека. Но глаза Дарне не встретили взгляда г-жи д'Аранси. Г-жа д'Аранси, как очарованная, в восхищении созерцала Марселя Протона. В том, как она смотрела на него, было такое ясное признание впечатления, которое он на нее произвел, что Дарне был этим мучительно поражен. Он внезапно почувствовал себя отодвинутым в сторону, отошедшим вдаль. Он понял.
Он понял, бедный Дарне, таинственную и мгновенную связь, установившуюся между этими двумя существами в силу взаимного притяжения их молодости. Да, он был глуп, этот Марсель Протон, который, сидя на том же диване, что и мы, отвечал так дурацки на вопросы, задаваемые ему художником, но он был молод и красив, и эти два качества обеспечили ему восхищенное внимание, которое ему оказывала г-жа д'Аранси. Тогда как он, Дарне, если бы ему даже удалось убедить г-жу д'Аранси в своей любви, если бы даже он добился от кокетства и сострадания молодой женщины милости, которой от нее искал, — никогда она не устремит на него этого взора, полного волненья и желания, который он уловил в ее глазах! И Дарне сразу почувствовал предостережение, данное его пятидесяти годам; он сразу вспомнил о своем возрасте и почувствовал от этого некоторого рода мучительный стыд, к которому примешивались гнев и сожаление!
