Вот и сейчас они не замедлили мягко подшутить над своей серьёзностью: не успел ещё господин Иффат громко рассмеяться, как его опередил Аль-Фар, прижав палец к губам, будто делая знак замолчать, и шёпотом сказал ему на ухо, предупреждающе сдерживая его:

— Мы же на свадьбе, приятель!..

В следующий раз, когда они надолго замолчали, господин Али обвёл глазами лица всех присутствующих, затем, подняв руки к голове, словно в знак благодарности, сказал:

— Да вознаградит Аллах вас за усердия.

Наконец господин Ахмад призвал их присоединиться к его компании и выйти наружу, но Иффат с упрёком сказал ему:

— Да чтобы мы оставили тебя одного в такую ночь, как сегодня? Разве настоящий друг не познаётся в беде?!

Тут уже Ахмад не выдержал и засмеялся:

— Ну, осталось всего несколько свадеб, пока Аллах всех нас не заставит покаяться…

Но для Ахмада свадебное торжество имело другой смысл, и отнюдь не означало, что нужно в принудительном порядке быть серьёзным в такой день, когда все гуляют и веселятся. Этот смысл касался лишь его одного — отца семейства, нрав которого попирал заведённый обычай. Он не переставал думать о свадьбе дочери, и испытывал странное чувство, которое не приносило ему покоя, и хотя не противоречило ни разуму, ни религиозным воззрениям; он отнюдь не горел желанием выдавать её замуж. Как и большинство других отцов, он желал защищать своих девочек, однако, может быть, оттого, что он очень сильно хотел, чтобы «замужество не стало единственным средством для такой защиты», или может быть, оттого, что мечтал, чтобы Господь создал дочерей, не вменяя им в обязанность выходить замуж. А может быть, ему хотелось, чтобы у него рождались только мальчики. Но всем этим мечтам не суждено было сбыться никогда, и необходимо было думать о том, как выдать дочерей замуж, пусть даже и с чувством обречённости, как человек, который знает, что жизнь не вечна, и смерть обязательно придёт — или с почётом, или с комфортом.

И пока он то так, то этак, то прямо, то косвенно, говорил, как ему это неприятно, обращаясь к своим друзьям, произнёс:

— И ты спрашиваешь меня, какого это — быть отцом дочерей?… Это такое зло, от которого у нас нет приёмов. Но хвала Всевышнему Аллаху, это ещё и наша обязанность, в любом случае! Конечно, это не значит, что я не люблю своих дочерей, упаси Аллах! По правде говоря, я люблю их обеих, как люблю Ясина, и Фахми, и Камаля, всех одинаково. Но как может успокоиться моя душа, когда я знаю, что однажды отдам их какому-то чужаку, каким бы хорошим он ни показался мне. Лишь один Аллах знает, что скрыто у него внутри… Что может сделать слабая девушка против чужого мужчины, когда она так далеко от родного дома и от отца?… И что ей делать, если он вдруг даст ей развод, когда отец её уже умрёт? Тогда ей останется только обратиться за помощью к братьям и переехать жить к ним, всеми отверженной. Я не боюсь ни за одного из своих сыновей, ибо что бы ни говорили про них: они мужчины, которые способны противостоять всем трудностям жизни, однако дочери… Да хранит их Аллах!. — Или почти что тоном откровения он сказал. — Иметь дочь — это и впрямь целая проблема… Мы не жалея сил воспитываем её, учим, оберегаем… А после всего этого сами же отводим её к незнакомцу, чтобы он делал с ней, что захочет… Хвала Аллаху, кроме которого никто не достоин хвалы…

Это чувство приняло форму странной тревоги и критики в адрес Халиля Шауката, «зятя». Он выискивал в нём недостатки и был несправедлив, словно его и семейство Шаукат с давних пор не связывали узы дружбы и преданности, или сам юноша, о котором говорили все, кто его видел, что он мужественный, красивый и знатный, таким не был. Ахмад не мог отрицать ни одно из его достоинств, но при этом он долго стоял и глядел на его полное лицо, говорившее о лени, на его тяжёлый спокойный взгляд, и сделал для себя вывод под впечатлением от увиденного, что жизнь его пуста, словно у домашней скотины. Он отметил про себя: «Он просто бык, живёт только за тем, чтобы есть и спать!» Сначала он не призвал наличие в юноше каких-либо достоинств, затем оглядел его, тщательно выискивая недостатки, чтобы в итоге навешать на него ярлыки, однако эмоциональная логика его отражала скрытое желание выдать дочь замуж и одновременно неприятие одной мысли об этом. Признание за юношей достоинств облегчило задачу с замужеством Аиши, а поиск недостатков помог ему высказать свою враждебную позицию. Всё это напоминало вытяжку из опиума, которая считается презрительным удовольствием, но при этом вселяет страх из-за своей опасности. Он ищет любой способ отведать опиума, и при этом клянёт его на чём свет стоит. Так и сейчас, стоя перед самыми закадычными своими приятелями, он пытался забыть свои странные чувства к этому юноше, и то забавлялся разговором, то слушал музыку. Ахмад наконец раскрыл свою грудь для радости и довольства, помолившись за дочь и пожелав ей счастья и покоя в жизни, и даже своё критическое отношение к Халилю Шаукату обратил в шутку, без всякой примеси гнева.

Когда гостей позвали к столу, Фахми и Ясин впервые за целый вечер разошлись по разные стороны. Халиль Шаукат был последним, кто прошёл к особому столу, за которым вино лилось без всякого счёта. Но Ясин, казалось, осторожничал, боясь последствий, и заявил, что ему хватит и двух рюмок. Он отважно (а может малодушно?) сопротивлялся всем этим рекам алкоголя, что разливались вокруг него, пока не захмелел. Все его мысли были возбуждены от хмельного удовольствия, а воля ослабла. Ему захотелось напиться ещё больше, но не переступать границ владения собой, и он взялся за третью рюмку, затем удалился от стола подальше для пущей предосторожности. Как говорится, одним глазом ему виделись райские кущи, а другим — адский огонь. Он спрятал наполненную наполовину рюмку в надёжном месте, чтобы вернуться к ней в случае крайней необходимости, и вместе с другими вернулся к остальным гостям уже с новым духом и пританцовывая, наполняя атмосферу радостью свободы от всяких оков…

На женской половине Джалила захмелела и переводила глаза с одной гостьи на другую, спрашивая:

— А кто из вас жена Ахмада Абд Аль-Джавада?

Её вопрос привлёк к себе взоры гостей и возбудил всеобщий интерес, так что Амина засмущалась и не проронила ни слова, в изумлении таращась на певицу. А когда та повторила вопрос, вдова Шауката указала на Амину жестом и сказала:

— Вот жена господина Ахмада. А интересно, к чему этот вопрос?

Певица окинула Амину пронизывающим взглядом и звонко рассмеялась, и не без удовлетворения сказала:

— Красавица, и правда. Вкус у господина Ахмада есть, с этим не поспоришь…

Амина смутилась, словно невинная дева, но мучил её не только стыд: в изумлении и тревоге она спрашивала себя — что же имела в виду певица, прося показать ей супругу «господина Ахмада Абд Аль-Джавада», и так превознося его вкус таким тоном, будто была с ним знакома. Её смятение разделяли также Аиша с Хадиджей, что переводили глаза с певицы на нескольких девушек — своих подружек, будто спрашивая, что они думают об «этой напившейся певице». Но Джалила не обратила никакого внимания на волнение, вызванное её словами, и поглядела на невесту. Она во всех подробностях осмотрела её, как до того осматривала её мать, и вскинув брови, с восхищением произнесла:

— Луна Посланника Аллаха! Ты — истинная дочь своего отца. Кто увидит эти глаза, то сразу вспомнит его глаза… — тут она расхохоталась… — предвижу ваш вопрос — «А откуда эта женщина знает господина Ахмада?!..» Я знаю его уже очень давно, он ещё не был знаком тогда со своей женой. Он был моим товарищем в детстве, наши отцы дружили, или вы полагаете, что у певички не может быть отца?… Отец мой был святым человеком, шейхом, директором начальной школы… Что ты об этом думаешь, краса всех дам?!..

Последний её вопрос был обращён к Амине, и страх, а также свойственная ей по природе мягкость и дружелюбие, подвигли её на ответ. Борясь со смущением, она сказала:

— Да помилует его Аллах. Все мы дети Адама и Евы.