Ахмад Абд Аль-Джавад засмеялся, услышав это, и указав на то место, где стоял Камаль, сказал:

— Видали ли вы хоть кого-нибудь хитрее этого щенка? Он призывает к богобоязненности в моём присутствии!.. Я однажды вернулся домой, и услышал, как он поёт «О птичка, птичка моя на деревце».

Господин Али бросил:

— А если бы я видел, как он сидит рядом с братьями, слушает Сабера, и шевелит губами, повторяя слова песни и полностью попадая в такт, даже лучше, чем сас Ахмад Абд Аль-Джавад, то что бы вы тогда сказали?

Тут Мухаммад Иффат обратился к Ахмаду Абд Аль-Джаваду:

— Ты лучше расскажи нам, понравилось ли тебе, как он исполнял эту «Птичку»?…

Ахмад засмеялся и, указав на себя, сказал:

— Этот львёнок — от этого льва.

Аль-Фар воскликнул:

— Да помилует Аллах ту великую львицу, что породила вас.

Камаль вышел из гостиной и пошёл в переулок. Он словно пришёл в себя после кошмарного сна, и теперь стоял среди мальчишек, которые толпились на улице. Он не успел даже передохнуть и горделиво пройтись в своей новой одежде, как испытл удовольствие от свободы, которой теперь мог наслаждаться повсюду — за исключением, конечно, той страшной гостиной — без всяких возражений и слежки.

О какая ночь сегодня! Лишь одно отравляло её безмятежность, когда приходило на ум — то, что теперь Аиша переедет жить в этот дом, который они стали называть «её дом». Этот переезд произошёл вопреки его желанию, да и никто не смог переубедить мальчика в пользе или важности такого шага его сестры. Он долго спрашивал себя, как же отец позволил такое, ведь он не позволял даже, чтобы силуэт одной из обитательниц их дома мелькал за створками окон?

Ответом ему на этот вопрос был лишь громкий смех. Он порицающим тоном задал вопрос матери — как же она могла проявить такое невнимание к Аише и отдать её другому? Однако мать ответила, что когда он повзрослеет, то сам заберёт такую же невесту из дома её отца под радостные крики женщин. Тогда он спросил саму Аишу, на самом ли деле ей в радость покидать их? Она ответила, что нет, однако её приданое уже перевезли в дом этого незнакомого мужчины.

Аиша, любимая сестрица, после которой он всегда пил воду из той же посуды, что и она, покинула его. Да, и впрямь, нынешняя радость заставила его позабыть о том, что, как он представлял себе, уже забыл когда-то, но мысли об этом горе омрачали его ликующее сердце, словно маленькая тучка, застилавшая лик луны в ясную ночь. Необычном было то, что в ту ночь он испытывал такую радость от пения, которая намного превышала все остальные, вроде игры с мальчишками или наблюдения за веселящимися женщинами и мужчинами, или даже поедания сладостей и деликатесов за праздничным столом. Но его внимание больше всего поразили Джалила и Сабер, что было совсем не свойственно возрасту Камаля. Все гости заметили это, а члены его семьи не удивлялись, так как знали, как хорошо мальчик пел под руководством своей учительницы — Аиши, а также знали, какой красивый у него голос, и считали его самым приятным голосом, после Аишиного, конечно. И хотя голос его отца, которого они никогда не заставали за пением, а лишь слышали одни только ворчание и крики, был самым красивым из всех, Камаль долго слушал Джалилу и Сабера. Неожиданно мальчик понял, что пение последнего под аккомпанемент оркестра ему нравится гораздо больше, чем то, как поёт женщина. В его памяти запечатлелись такие фразы из песни: «Ты любишь меня… Такова любовь», которые он после сегодняшнего торжества часто будет повторять, сидя на крыше дома, увитой плющом и жасмином. Амина и Хадиджа поощряли, насколько это позволялось, радость и свободу Камаля, хотя раньше им никогда ещё не приходилось видеть такую праздничную ночь, как эта, всё это веселье, смех, песни.

Особенно Амину приводили в восторг внимание и почести, оказываемые ей как матери невесты — ей, не изнеженной вниманием и заботой за целую жизнь. И даже тревоги Хадиджи скрылись в огне веселья, словно мрак ночи, что скрывается с рассветом поутру. Посреди радостного смеха, нежных песен и занимательных историй она позабыла свои прошлые печали. А затем они ещё больше стёрлись из её памяти, уже благодаря новой, искренней печали, вызванной скорым расставанием с Аишей. Это вызывало у неё подлинную любовь и сожаление. Так старые печали исчезли перед лицом новой, как исчезает злоба перед лицом великодушия, или когда обе стороны личности человека прячутся в глазах другого, что любит одну сторону, и ненавидит иную, — например, в час расставания. Ненависть к той стороне, что вызывала у неё печаль, и уверенность в себе, появлявшаяся временами, если она смотрела на себя в зеркало и видела своё полное мясистое тело — «половину красоты» — независимо от того, привлекала ли она к себе взгляды хотя бы нескольких женщин, или нет. В последнем случае они принялись её безудержно расхваливать, и их похвала наполняла её надеждой и мечтами, которые и давали ей сил жить дальше.

Ясин и Фахми сидели рядом друг с другом, и то весело болтали, то слушали оркестр. К ним время от времени присоединялся Халил Шаукат — жених, — всякий раз, когда находил возможность выбраться сюда посреди «каторжных» работ этой увлекательной ночи. Несмотря на насыщенную радостью и музыкой атмосферу, в глубине души Ясина таилась тревога, а в глазах его светился рассеянный взгляд. Иногда он бормотал себе под нос вопрос, что так мучил его: интересно, а позволят ли ему утолить жажду рюмочкой-другой? Вот почему он один раз даже нагнулся к уху Халиля Шауката — тот был другом братьев — и шепнул ему:

— Войди в моё положение, пока ночь не кончилась.

Юноша, понимающе подмигнув ему, ответил:

— Я подготовил в особой комнате стол для таких друзей, как ты.

Ясин успокоился, и к нему вернулись бодрость и желание веселиться и слушать музыку. Однако он не был настроен напиваться допьяна: в такой праздничной атмосфере, среди членов семьи и знакомых выпить немного вина уже считалось большим достижением, особенно если отец уединился в гостиной с друзьями неподалёку. Даже то, что он узнал о его тайной жизни, не отменяло традиционно высокого положения того в его глазах. Отец по-прежнему был для него цитаделью, пред которой он преклонялся, и которую почитал. Он так же, как и раньше, высказывал ему преданность и послушание, несмотря на выведанный им секрет, и не помышлял о том, чтобы раскрыть его кому-нибудь, даже Фахми — самому близкому ему человеку. Вот почему с самого начала ему было достаточно рюмки-двух, чтобы насытить своё непреодолимое желание и тем самым подготовиться к песням, веселью и всему тому, что приобретало настоящий вкус лишь под рюмочку-другую.

Фахми же, в отличие от Ясина, не был так уверен, что сможет утолить таким образом свою жажду. Внезапно, с появлением невесты в зале, его печаль только усилилась. Вместе с женихом и братом он вышел навстречу ей с пустым сердцем, и тут взгляд его упал на Мариам, которая шла позади невесты с сияющей улыбкой на губах, приветствуя всех присутствующих и забавляясь их радостными криками. Шёлковая вуаль на лице Мариам просвечивала, так что его можно было полностью увидеть. Фахми с замиранием сердца следил за ней взглядом, пока они обе не скрылись на женской половине дома. С пошатнувшимися чувствами, как будто неожиданно на него налетел настоящий ураган, он вернулся в мужскую компанию, хотя до того, как увидеть её, он был абсолютно спокоен и развлекался весёлыми беседами, пытаясь забыть свои печали. По правде говоря, с течением времени он обнаружил, что начал забывать своё горе и потихоньку утешаться, словно его сердце собиралось с силами после всех мучений. Но стоило кому-то напомнить о ней, или если в воздухе проносилось упоминание её имени, как сердце юноши начинало трепетать от острой боли, и одно мучение следовало за другим, словно воспалённый подпорченный зуб, до поры до времени не дающий о себе знать, пока какой-нибудь кусок не заденет его, или он не коснётся чего-то твёрдого, и вот тогда-то взрывался от боли. Так и любовь обнажала его душу изнутри, крича во всё горло о том, что он по-прежнему находится в заключении, и ни забвение, ни утешение не освободили его из этого плена. Он давно уже хотел, чтобы никто другой не замечал её до тех пор, пока он не станет мужчиной, который твёрдо стоит на ногах и свободен в своих действиях. Пока он лелеял эту мечту, проходили дни, недели и месяцы, а к ней так никто и не приходил свататься. Но сам Фахми не наслаждался подлинной уверенностью, а в душе у него оставалось место для чередовавшихся опасений и тревог, нарушавших его безмятежность и расстраивавших мечты. Боль и ревность наносили ему один удар за другим. Сила воображения подсказывала, — а она не была лишена доли истины, — что если бы удары судьбы были ожесточёнными и жестокими, и свалились бы на него позднее, вызвав новые причины для опасений и тревог, а значит и для ревности и боли, то он тогда воспринял бы всё это ужасное мучение как удар судьбы лишь один раз, а после того, кто знает, возможно, разочарование принесло бы ему намного больше того, чем все эти напрасные мечты: покой и мир. Но Фахми не отдавался во власть страданий посреди такого радостного вечера: его окружали взоры родных и друзей.