Абдуль Муним и Ахмад сидели на соседних сиденьях, а Ридван и его друг, Хилми Иззат, бродили взад-вперёд по проходу шатра, либо останавливались у входа и перекидывались парой фраз с организаторами празднества: оба юноши обладали влиянием! Шёпот людей нарастал и наконец превратился в общий гул. Из дальних углов, которые занимали молодые люди, поднялся шум, перемежаемый криками. Затем снаружи донёсся громкий вопль, и головы присутствующих повернулись и поглядели на вход с задней стороны шатра. Затем все как один поднялись с оглушительным криком. На помосте показался Мустафа Ан-Наххас[76], который поприветствовал тысячи людей яркой улыбкой и своими сильными руками. Камаль глядел на него, и время от времени в его глазах исчезало недоверие. Он спрашивал себя, как он мог поверить в этого человека, после того, как перестал верить вообще во всё?.. Потому ли, что он был символом независимости и демократии?! В любом случае, тёплые отношения между лидером и народом были явно заметны и достойны внимания. Без сомнения, это была серьёзная сила, которой принадлежала историческая роль в построении египетского национализма. Атмосфера была переполнена воодушевлением и пылом. Организаторы торжества утомились, пытаясь водворить тишину в разных концах, чтобы люди могли услышать чтеца Корана, который нараспев повторял айат «О Пророк! Вдохновляй верующих на сражение». Люди ожидали этого призыва, после которого раздались крики и аплодисменты, так что даже несколько человек из тех, что придерживались строгих взглядов, запротестовали и призвали соблюдать тишину и проявить уважение к Книге Аллаха. Их слова вызвали в памяти у Камали старые воспоминания о том дне, когда он сам считался одним из таких вот педантов. На губах его появилась улыбка; он мгновенно вспомнил о собственном особом мире, полном противоречий, который из-за их постоянных столкновений между собой казался опустевшим.
Лидер встал и принялся выступать с речью. Он говорил звонким голосом, ясно и доходчиво в течение двух часов. Затем закончил выступление открытым призывом к насилию и революции.
Воодушевление народа достигло своего апогея: они встали на стулья и заорали в приступе безумного энтузиазма. Камаль кричал с тем же пылким воодушевлением, что и остальные. Он просто-напросто забыл о том, что он учитель, от которого требуется сохранять выдержку и достоинство. Ему представилось, что он вернулся в те далёкие славные дни революции, о которых когда-то слышал, но так и не поучаствовал.
«Тогда выступали с такими же сильными речами?.. И люди встречали их с подобным энтузиазмом?.. Смерть поэтому казалась чем-то несущественным?.. На одном из таких собраний, несомненно, присутствовал и Фахми, а затем ринулся на смерть, к бессмертию или к уничтожению?!.. Может ли человек, который, как и он, сомневается во всём, стать мучеником?.. Наверное, патриотизм — как и любовь, — одна из таких сил, которым мы подчиняемся, даже не веря в них!»
Порыв энтузиазма был огромным, крики бурными и угрожающими. Стулья дрожали под теми, кто сидел на них. Каким же будет следующий шаг? Прежде чем кто-либо понял, что происходит, как толпа направилась к выходу. Камаль покинул своё место и кинул взгляд вокруг себя в поисках молодых племянников, но не нашёл от них и следа. Он вышел из шатра из боковой двери и быстрыми шагами пошёл в направлении улицы Каср аль-Айни, чтобы добраться туда прежде остальных. По дороге он прошёл мимо дома наций — а всякий раз, как он проходил здесь — он приковывал к нему взгляд, переводя глаза с исторического балкона на двор, бывший свидетелем славных воспоминаний в жизни родины. Для него этот дом обладал почти магическим обаянием: вот там стоял Саад, а вот здесь — Фахми со своими приятелями. А на этой улице, по которой он сейчас шёл, просвистели пули, которые попали в их сердца и сделали их мучениками. Его народу постоянно требовалась революция, которая бы служила прививкой от этих страшных заболеваний. По правде говоря, тирания и была таким заболеванием, которое глубоко укоренилось в их стране.
Так участие Камаля в этом националистическом празднике было успешным для обновления собственной личности. В тот момент его волновало лишь одно: решительный, похожий на удар кулаком по столу ответ Египта на декларацию Хора. Он расправил своё тощее долговязое тело и поднял большую голову вверх, пока ноги несли его вперёд. Он оказался у стен Американского Университета, представляя себе великие и серьёзные дела. Даже учителю иногда необходимо со своими учениками подниматься на восстание. Он как-то хмуро улыбнулся этой мысли… Учителю с большой головой суждено преподавать основы английского языка — всего лишь основы, несмотря на то, что они открывали перед ним целый сонм тайн. Его тело на этой переполненной людьми земле занимает мизерное пространство, тогда как его фантазии кружат в водовороте, охватывающим все винтики природы. Утром он спрашивал о значении одного слова и произношении другого, а вечером задавался вопросом о смысле существования загадки, что предшествует одной, и следует за другой загадкой. Утром в его сердце полыхает бунт против англичан, а вечером терзающие его общие братские чувства ко всему роду человеческому призывают к сотрудничеству перед лицом той загадки, что представляет собой судьба.
Он резко встряхнул головой, как будто отгоняя от себя эти фантазии, и до ушей его донеслись крики, что приближались с площади Исмаилийя. Камаль понял, что демонстранты добрались до улицы Каср аль-Айни, и воинственные чувства, поселившиеся у него в груди, призвали его остановиться. Возможно, он даже примет участие сейчас, как в дни демонстрации тринадцатого ноября. «Слишком долго народ терпеливо сносил все эти удары: сегодня это Тауфик Насим, вчера — Исмаил Сидки, а позавчера — Мухаммад Махмуд. Эта зловещая цепь тиранов тянулась ещё с доисторических времён. Каждый сукин сын был обольщён собственной мощью и утверждал, что он наш избранный опекун, а народ бессилен».
Но не надо так спешить!.. Демонстрация яростно бушевала и бурлила. Но что это?!.. Камаль тревожно обернулся назад, услышав звук, потрясший его сердце. Внимательно прислушался, и тот же самый звук вновь донёсся до его ушей. Пули. Вдали он увидел демонстрантов, что в сумятице бросались кто куда. Несколько групп людей устремились к площади; другие же — на боковые улицы, и множество английских констеблей мчалось за ними верхом. Поднялись крики, смешавшиеся с гневными голосами и воплями, всё чаще сыпались пули. Сердце Камаля забилось, в волнении вопрошая о том, где были сейчас Абдуль Муним, Ахмад и Ридван, и наполнилось беспокойной яростью. Он обернулся направо, налево и заметил невдалеке кофейню на углу дома, и направился туда. Дверь её была практически закрыта, и едва он прошёл мимо неё, как тут же вспомнил лавку с пирожками-басбусой в квартале Хусейна, где он впервые услышал выстрелы. Столпотворение распространилось повсюду. Пули сыпались в каком-то ужасающем изобилии, затем чуть реже. Доносился звук разбитого стекла и ржание лошадей. Рёв усилился, что указывало на то, что бушующие толпы мечутся с места на место с молниеносной скоростью.
Пожилой усатый человек вошёл и сказал, не дав никому спросить его об увиденном: «Пули констеблей градом сыпались на студентов. Один Аллах знает, сколько всего жертв». Затем он присел, с трудом переводя дыхание и снова дрожащим голосом заговорил: «Они вероломно предали невинных. Если бы их целью было сломить демонстрацию, они бы стреляли в воздух со своих позиций, издали. Но они сопровождали демонстрантов с расчётливым спокойствием и затем расположились на перекрёстках. Внезапно обнажили револьверы и принялись стрелять без всякой жалости. Молодые люди пали, барахтаясь в собственной крови. Англичане, конечно, звери, но египетские солдаты звери не меньше их. Это была преднамеренная резня, о Боже!»
С другого конца кофейни кто-то сказал: «Сердце подсказывало мне, что сегодняшний день не закончится мирно». Другой ответил: «Эти дни вестники зла. С тех пор, как Хор заявил о своей декларации, люди в ожидании серьёзных перемен. Это только одна битва, но за ней последуют и другие, смею вас заверить!»
