— Что случилось? Да не допустит Господь никакого зла. Твой отец рассказал мне о том, что произошло на улице Суккарийя. Но при чём тут Аиша? — она продолжила говорить, пока они вдвоём поднимались по лестнице… — Бог мой, Хадиджа, я так долго просила тебя быть более терпеливой. Твоя свекровь старая женщина, и нужно уважать её возраст. То, что она отправилась в лавку одна, да ещё в такую погоду, что стояла вчера, уже само по себе доказывает её старческое слабоумие. Но что поделаешь?.. Как же разгневался твой отец!.. Он не мог поверить, что ты могла сказать ей такие ужасные слова. Но почему ты рассердилась на Аишу? Она же молчала, не так ли? Она не могла сказать ни слова…
Они обе уселись бок о бок на диване в гостиной для кофе, и Хадиджа осторожно заговорила:
— Мама, я прошу тебя, не вставай на их сторону. Боже мой, почему я не нахожу в этом мире заступника?!
Мать укоризненно улыбнулась и сказала:
— Не говори так, и даже пусть это не приходит тебе в голову, дочка. Скажи-ка мне лучше, что такого плохого ты нашла в Аише?
Сделав отмашку рукой, словно в воздухе был невидимый враг, Хадиджа произнесла:
— Всё самое плохое. Она свидетельствовала против меня, и меня постигло ужасное поражение…
— Что она сказала?
— Ничего она не сказала…
— Слава Богу…
— Из-за того, что она ничего не сказала, вышла трагедия…
Амина нежно улыбнулась и спросила:
— А что она могла сказать?
Вопрос матери был словно тяжёл и неприятен Хадидже, и она мрачно и резко ответила:
— Она могла бы свидетельствовать, что я не нападала на эту женщину. Почему бы нет? Если бы она так сделала, то не нарушила бы сестринский долг. Она могла бы, по крайней мере, сказать, что ничего не слышала. На самом деле она предпочла эту женщину мне, бросила меня на попечение судьбы, отдав на милость этой злорадной хитрюге. Я никогда не забуду Аише этого предательства!..
Амина со страхом и болью сказала:
— Хадиджа, не пугай так меня. Всё должно было быть предано забвению ещё до наступления утра…
— Предано забвению?!.. Я не сомкнула глаз и часа этой ночью, ворочалась и не могла заснуть, а голова моя была как в огне. Любая катастрофа была бы пустяком, если бы она не исходила от Аиши. От моей сестры! Она согласилась встать на сторону партии шайтана. Прекрасно. Пусть будет что будет! Была у меня свекровь, а теперь стало две. Ещё и Аиша!.. Боже мой, сколько же я покрывала её! Если бы я была такой же предательницей, что и она, то рассказала бы отцу обо всех непотребствах, коих немало в её жизни. Ей нравится, чтобы её все считали благородным ангелом, а меня проклятым шайтаном. Ну уж нет. Я лучше неё в тысячу раз. У меня есть достоинство, на которое и пылинка не сядет, и не будь там моего отца, — тут нотки её голоса прозвучали резче — ни одна сила на земле не смогла бы заставить меня поцеловать руку своего врага или назвать её мамой!
Амина нежно похлопала её по плечу и сказала:
— Ты сердита. Всегда сердита. Успокойся, ты останешься со мной, и мы вместе пообедаем, а затем побеседуем в спокойной обстановке…
— Я в здравом рассудке и знаю, что говорю. Я хочу спросить отца, которая из них лучше: жена, что сидит дома или жена, которая ходит по домам соседей, и её дочка там поёт и пляшет?!
Амина глубоко вздохнула и грустно сказала:
— Мнение твоего отца об этом даже не стоит и спрашивать. Но Аиша замужняя женщина, а что касается её поведения, то последнее слово за её мужем. И раз он позволяет ей ходить по соседям и знает, что она поёт, когда находится в кругу подруг, которые любят и её, и её голос, то что нам до того?!.. На всё есть Господь, Хадиджа!.. Ты называешь это непотребством?! Тебя и впрямь выводит из себя, что Наима поёт и танцует?.. Ей всего шесть лет, и все её пляски — это лишь забава. Ты просто сердишься, Хадиджа, да простит тебя Аллах…
Но Хадиджа с упорством продолжала:
— Я имею в виду каждое слова из сказанного мной, и если тебя восхищает, что её дочь поёт и пляшет в домах соседей, то понравится ли тебе, чтобы она ещё и курила как мужчина?! Да, это вас изумляет! А я повторю, чтобы ты слышала: Аиша курит, и курение приносит ей удовольствие, без которого она не может обойтись, а её муж сам даёт ей пачку сигарет и просто говорит: «Эта пачка для тебя, Шушу». Я сама видела, как она делает затяжку и выпускает дым изо рта и носа. Из носа, ты слышала? Она больше этого от меня не скрывает, как делала поначалу, и даже как-то раз предложила мне под тем предлогом, что это успокаивает раздражённые нервы. Вот какова Аиша. Что ты скажешь? И что скажет отец, если узнает?
Наступило молчание. Амина, казалось, пребывала в щекотливой ситуации и недоумевала, однако решила успокоить Хадиджу и сказала:
— Курение это дурная привычка даже для мужчин. Твой отец никогда не курил. Что мне сказать тогда о женщинах?! Но что сказать, если её муж сам побудил и научил её? Что поделаешь, Хадиджа? Она принадлежит своему мужу, а не нам, и всё, что мы можем сделать, это дать ей совет, даже если он бесполезен…
Хадиджа молча посмотрела на неё с некоторым колебанием, и сказала:
— Её муж ужасно её балует, так что испортил её. Он привлёк её участвовать во многих своих непотребствах, и курение ещё не самая ужасная его привычка. Он пьёт вино у себя дома без всякого стыда. У него дома всегда есть бутылка, словно это одна из насущных потребностей. Он приучит её и к спиртному, как приучил к курению, почему нет? Старуха знает, что апартаменты её сына это самый настоящий кабак, но она об этом не заботится, так что он приучит и Аишу к вину. Я даже могу решительно подтвердить, что он уже сделал это, так как однажды я почуяла у неё изо рта странный запах. Когда я спросила её об этом, ей стало неприятно, хотя она всё отрицала. Уверяю вас, что она пила вино и уже на пути к зависимости, как и от курения…
Мать в отчаянии закричала:
— Всё что угодно, только не это, Господи! Пожалей себя и пожалей нас. Побойся Бога, Хадиджа…
— Я богобоязненная женщина, Господу это известно. Я не курю и из моего рта не несёт всякими подозрительными запахами! Я не позволяю спиртному появиться на пороге моего дома! Разве ты не знаешь, что ещё один мул пытался заполучить эту запретную бутылку?! Но я устроила ему засаду и с предельной откровенностью сказала: я не останусь в одном доме с бутылкой вина! И он отступил перед моей решимостью, и оставляет свою бутылку в доме у брата и у той дамы, что меня предала вчера вечером. Всякий раз, как я выкрикиваю проклятия в адрес вина и пьяниц, он говорит мне — да отрубит Аллах ему язык — «Откуда у тебя такие строгие ханбалитские взгляды? Твой отец — источник веселья и праздности, и редко когда у него на вечеринках отсутствуют вино и лютня!» Вы слышали, как говорят о моём отце в доме Шаукатов?!
В глазах Амины появился грустный и нетерпеливый взгляд. Она принялась сжимать и разжимать кулаки с какой-то тревогой, и жалобным, обиженным голосом сказала:
— Да помилует нас Господь наш. Мы не созданы ради такого. У Него прощение и милосердие. Как же страдают женщины из-за мужчин! Я не буду молчать, ибо молчать неправильно, и потребую от Аиши строгого отчёта. Но я не верю тому, что ты говоришь о ней. Твои подозрения заставили тебя воображать о ней то, чего нет на самом деле. Моя дочь чиста и останется такой, даже если её муж превратится в проклятого шайтана. Я откровенно поговорю с ней, и поговорю также с самим господином Халилем, если потребуется. Пусть он пьёт сколько влезет, пока Господь не подарит ему покаяния…, но пусть Господь защитит мою дочь от шайтана…
На Хадиджу впервые повеял ветерок облегчения. Она довольным взглядом отметила озабоченность матери, заверившей её, что в скором времени Аиша испытает на себе всю тяжесть потери из-за своего предательства. Она не чувствовала большого раскаяния за то, что чуть приукрасила факты, преувеличив описание ситуации или резко отозвавшись о доме своей сестры, назвав его кабаком. Она знала, что Ибрахим и Халиль редко когда приближаются к спиртному, да и то в умеренном количестве, и оба они никогда не доходили до опьянения, просто она была расстроена и зла. А вот что говорилось о её отце, и о том, что он источник праздности…, и так далее, то она повторила матери эти слова с каким-то недоверием, не оставляя у неё сомнения, что ничуть в это не верит, однако, по правде говоря, она уже давно была вынуждена смириться с тем, что говорили Халиль, Ибрахим и их мать, особенно когда они непредвзято и без всякой критики раскрыли ей то, что знают о нём, похвалив его за щедрость и отдавав ему должное как самому остроумному человеку своей эпохи. Поначалу она не соглашалась с этим консенсусом с яростным упорством, затем у неё закралось сомнение, и постепенно, хоть она и не призналась в том, ей становилась всё тяжелее применять эти новые качества к степенному тирану, в которого она верила всю свою жизнь. Всё же это сомнение никак не преуменьшило её уважения к нему, и даже, возможно, прибавило ещё больше благодаря его щедрости и остроумию. Хадиджа не была, однако, довольна своим триумфом, и повторила те же самые слова подстрекательским тоном:
