«Люб тот правитель, который умеет улыбаться так, что на сердце становится светло», — говаривал Далмар, озорно подмигивая. И был прав: когда король был ранен в схватке с Шаркеем, именно принц принял командование на себя, и благодаря отчаянной смелости мальчишки, его задору они тогда и выстояли.

Так что принца любили не только женщины. Уважали и суровые солдаты — за смелость, принимали купцы — за умение вести переговоры, терпели священнослужители — за искренность.

Сам Дарье предпочитал простоту во всем, а потому носил короткую стрижку ёжиком, которая выдавала его долгую военную службу, любовь к походам и ненависть к балам и светской жизни. От тех боевых лет на память остался шрам у правого глаза и еще пара на теле. Уже после отставки, осев в Городе и перестав мотаться на границу, Дарье отпустил небольшую бородку.

— Да я-то что, — отмахнулся Далмар. — Сам как? Все еще думаешь о сероглазке? Я, знаешь ли, заинтригован.

А еще его высочество не был женат, и эта головная боль преследовала весь дворец, особенно охрану, наследник ведь один, еще и без детей. Ее величество отдала всю себя выздоровлению мужа, а после тихо отошла за грань. Король жениться повторно отказался, а его высочество каждый раз находил вескую причину не вступать в брак, разбивая своей улыбкой одно сердце за другим.

Однако Дарье знал его и другим: злым, глотающим спиртовуху точно воду и цедящим сквозь зубы слова ненависти и обещания мести за отца и мать: «Сами богов довели, а вместо смирения — раз нас боги послали, значит, мы и должны ими править — бунт устроили. Ненавижу уродов!»

Дарье был согласен. Уроды и есть. Зажравшиеся, опьяненные властью и забывшие, кому обязаны своим процветанием.

— Чем больше об этом думаю, тем больше придушить девчонку хочется, да задать пару вопросов. — Дарье поморщился, потому как не был до конца откровенен с принцем. Придушить сероглазку хотелось, и сильно, но хотелось и обнять.

— Сначала часовня, потом всплеск в Кротком переулке, теперь усадьба, — принялся перечислять он. — У меня такое чувство, что они нашли-таки носителя для камней.

— Думаешь? — Далмар встал, прошелся по кабинету, передернул плечами.

— И почему бы этим предсказаниям не остаться просто предсказаниями? — раздраженно вопросил он у окна.

Дарье отвечать не стал. Подошел, встал рядом. Вид из окна открывался на основное русло реки, и та радовала количеством судов. В этом году торговля наконец развернулась, их перестали бояться, и теперь это все было под ударом из-за не желающих смириться с поражением отступников.

— Я помню, ты много раз говорил о том, что если у нас не было некромантов, это не значит, что здесь их тоже нет. Но если этот урод посмел выбраться из-за грани, — в голосе его высочества явственно заклокотала ярость, — я лично верну его обратно. Сожгу тело, а пепел развею.

Дарье с радостью помог бы. Ожившие мертвецы воспринимались чем-то вроде сказки, но враг копил силы и, похоже, готовился напасть. В последнее время напряжение чувствовалось даже в воздухе.

— Донесения говорят о подозрительных перемещениях алохских племен, о чудовищах в ночи и о странных магических огнях на горе Уньгань. Если мы правы и носитель найден, максимум через неделю войско отступников будет под стенами Города. Тогда и узнаем, право было пророчество или нет.

— Боюсь, тогда будет уже поздно, — горько усмехнулся принц, — я предпочту не допустить их встречи, хотя и уверен, что камни им все равно не помогут. Но рисковать не стану, и, если для этого мне придется убить всех сероглазых женщин в Городе, я это сделаю.

* * *

После рассказа бабули я полночи проворочалась без сна. В голове крутились ее слова, перемежаясь с моими собственными мысленными рассуждениями.

— У меня ведь семья была. Две дочери. Муж. Хорошо жили. Муж лавку держал, с артефактами. Он у меня умный был. Самоучка. Три обязательных класса для одаренных. Будь у нас деньги, в ахадемию бы поступил.

Она так и сказала: ахадемию. И столько было в этом слове эмоций, что сразу стало ясно: классовым равенством в Городе и не пахло.

— Я-то сама из простых. Бездарных. Приглянулась, видать, чем-то. Вот и взял в семью.

Мысленно сбросила бабуле лет этак пятьдесят и согласилась. Фигура, грудь, а главное — чувствовался внутри не просто стальной, а титановый стержень. Такая встанет рядом и тараном на врага пойдет.

Хм, не пошла.

— Муж погиб. Вступил в сопротивление, сказал, что не сможет остаться в стороне и жить с чужаками. Многие тогда так говорили. И никто не вспоминал о наказании богов. Как были слепцами, так ими и остались. А у меня две дочери на руках. Куда я пойду?

Так всегда. Мужчины думают о глобальном, о будущем, а женщины... о насущном. Обед приготовить, детей накормить. Не остается у них времени на войну. И я помечтала о том, чтобы каждому мужику вручать поварешку хоть на один день в неделю. Хотя нет, от такой повинности они быстрее войну организуют и сбегут на нее.

Лицо бабули исказила чернота давно живущего внутри горя.

— Я тем днем к соседке забежала, она нам мешочек крупы обещала дать в счет давнего долга, а когда вернулась... В дом залезли воры. Потом выяснилось, что свои, из соседнего квартала. Ничего не нашли, разозлились и девочек моих...

Судорожный всхлип оборвал фразу.

Сколько надо времени, чтобы размеренная, привычная жизнь превратилась в хаос? Чтобы благополучные, законопослушные граждане начали рвать друг другу глотки? Чтобы приличные люди опустились до грабежей, причем своих же соседей?

Сутки? Двое? Достаточно трех. И Город накрывает страшное полотно выживания. Озлобленная толпа обретает собственное сознание. Она берет под контроль тех, кто раньше мог максимум муху прибить, и делает из них чудовищ. Делит мир на своих и чужих.

Но кто сказал, что прав кто-то один?

— Сопротивление. Чужаки. Одни забрали у меня мужа, вторые дочерей. Так что ненавижу я всех одинаково. Король хоть за власть бился, а мы? Бабы, дети? Просто так гибли. Причем от своих. Пришлые, хоть и объявили нас своим наказанием, простых людей вначале не трогали. Понимали: бабы нужны, чтобы детей рожать, а тех уже по-своему воспитать можно. Наши же точно озверели... Всех под корень. А потом уже и те сорвались. Месть, она такая... Тяжело остановиться.

Я слушала, мечтая не видеть, но внутренний взор упрямо показывал трупы на улицах, кровь на камнях. Хотя здесь ведь зачищали дома до фундамента вместе с обитателями, так что улицы выглядели точно после ковровой бомбардировки. Даже трупов не оставалось.

— Сколько народу полегло... Остальные сбежали, а я вернулась... Дочек же похоронила тут, в лесу неподалеку. Куда я их брошу? Так и живу, не зная зачем. Поганю воздух своим дыханием.

На мой взгляд, бабуля была еще о-го-го и тянула вдобавок двоих приблудившихся к ней лет пять назад ребятишек. Сами под мост пришли во время дождя, да так и остались. Вроде как из соседнего государства беженцы, из приграничных районов.

Город, когда погряз в конфликте, многим лакомым кусочком показался, так что гостям пришлось еще и от соседей отбиваться. Но отбились. Причем, как я поняла, во многом благодаря синим и князю, который у них войско возглавил. Умный мужик оказался, талантливый. Подробностей бабуля не знала, лишь слухи, но по ним выходило, что полководец синих — личность впечатляющая, и противнику пришлось несладко. У них таких «синих» не было.

Пять лет в округе тихо. Все желающие обломали зубы о Город, и тот постепенно восставал из пепла. То, что я видела здесь, в пригороде, давало надежду на нормальную жизнь, и было интересно, а как там, за стенами, куда допуск был лишь своим?

— Но болтать в округе начинают о войне. О том, что прогоним всех и Город снова наш будет.

Ох ты! Только под реванш бывших, обиженных и обделенных — новая власть прежних жителей явно не жаловала и в должностях да доходах не восстанавливала — мне попасть не хватало. Как представила себя в центре магической битвы... Стиснула зубы, зажмурилась, ощущая, как волосы встают дыбом, а внутри копится злость на судьбу, запихнувшую меня в такое. Вот пусть сама и разгребала бы тут, а не действовала чужими руками.