Но что же, всё-таки делать? Брежнева нет в Кремле, это ловушка, Андропов надеется меня заманить, зная мою непосредственность и доброту. Хитёр. Но — недостаточно. Я уже не тот Серёжа Ермолов, который принёс ему готовый антиграв два года назад.

— Что случилось, сынок? — спросил папа. Всё это время он стоял рядом со мной. — Переворот, да?

— Да, папа, — я вкратце рассказал ему о положении дел и моих сомнениях.

— Тут и думать нечего, — сказал папа. — Обезглавь бунт, и он закончится. Классика.

— Как это? — не понял я. — Ты предлагаешь убить Андропова?

— Зачем убивать. Обезвредить.

— Каким образом?

— Ты не забыл, что твой отец начштаба Кантемировской дивизии? Одной из лучших в Союзе, между прочим. Ну-ка, пусти меня к телефону.

Не мудрствуя лукаво, папа позвонил домой комдиву — генерал-майору Рябинину Юрию Григорьевичу.

Они были друзьями, служили вместе ещё в Германии, где отец командовал танковой ротой, а Юрий Григорьевич батальоном. Потом в академии бронетанковых войск вместе учились, но с разницей в два курса. Потом пути разошлись, а теперь вот пересеклись снова. Отец, помню, сильно обрадовался, когда узнал, кто у него будет командиром.

Я тоже знал Юрия Григорьевича — здорового мужика на пару лет старше папы, обладателя низкого рыкающего голоса и медвежьей силы; он бывал у нас дома вместе со своей женой Розой Михайловной и сыном Русланом, тринадцатилетним любознательным мальчишкой, с которым мы подружились.

Военному человеку, ещё и другу, не нужно долго объяснять, что случилось, да ещё и уговаривать. Товарищ генерал-майор сразу всё понял.

— То-то мне коньяка хотелось постоянно тяпнуть последнее время, — прорычал он в трубку (я стоял рядом, и всё слышал). — Верный признак большого шухера, пардон за мой татарский. Ты на машине?

Папа вопросительно посмотрел на меня.

— На трёх, — показал я. — Три чёрные «волги».

— Ты во Внуково? — уточнил Юрий Григорьевич.

— Да, вместе со всей семьёй.

— Очень удобно, по дороге считай. Нам везёт. Товарищ полковник, боевая тревога! Приказываю вам немедленно явиться в расположении дивизии вместе со всей семьёй. Семью — под охрану, сам — за дело. Поднимай дивизию в ружьё, Алексеич, я позвоню дежурному и буду сразу за тобой. Пусть выгоняют технику из боксов и сидят за рычагами в полной боевой. Помнишь, как в Германии, во время Карибского кризиса?

— Помню.

— Действуй.

От аэропорта Внуково до Наро-Фоминска, где стояла Кантемировская дивизия, около пятидесяти километров по трассе. Мы пролетели это расстояние меньше чем за полчаса (шоферов «волг» выгнали из машин, за руль сели папа, Борис и Антон). Я ехал вместе с Борисом сразу за папой и думал, что горжусь свой семьёй. Особенно мамой и Ленкой. Ни паники, ни нытья, ни лишних вопросов. Собранные и молчаливые. Надо — значит, надо. Наступило время мужчин. Дело женщин — помогать или хотя бы не мешать.

Уже потом, гораздо позже, я понял, как и чем рисковали мой отец и Юрий Григорьевич. Приказа вышестоящего начальства у них не было, поскольку не было вышестоящего начальства. Нет, его не убили или нейтрализовали заговорщики (возможно, кого-то хотели да не успели), а просто все ушли, как говорили у нас в Кушке (и не только) в отказ. Заговорщики, организаторами которых и становым хребтом были Андропов, Суслов и министр внутренних дел Щёлоков, успели нейтрализовать Брежнева, Косыгина, Устинова и ещё несколько высокопоставленных товарищей, занимавших ключевые посты, но уже на министре обороны машина заговора забуксовала и начала давать сбои. Маршал и дважды Герой Советского Союза, прошедший Гражданскую и Отечественную войны, товарищ Гречко Андрей Антонович в нужный момент просто исчез с радаров. Хотя, как позже утверждали заговорщики, должен был их поддержать. Не поддержал. Но и против не выступил. Просто исчез. Да ещё и приказал всем своим замам и командующим округов без его личного приказа в ближайшие три дня никаких действий не предпринимать. Вообще никаких. Пусть хоть небо на землю упадёт.

Это было настолько странно, что подчинённые, мягко говоря, охренели. А потом, слегка отойдя от охренения, самые умные тоже исчезли с радаров на те же три дня. Отдав приказ подчинённым ничего не предпринимать все эти три дня без их личного приказа.

— Как это — ничего? — осведомился по слухам какой-то комдив Западного военного округа. — А что тогда, бухать, что ли?

— Да хоть бухать, — ответили ему. — Но чтоб через три дня был трезвый, как стекло танкового прицела!

— Ясно, — сказал комдив и украдкой потёр руки.

А самые-самые умные внезапно затеяли учения с выходом в поле, боевыми стрельбами из всех стволов, обрывами связи вследствие действия диверсионно-разведывательных групп условного противника, встречными боями и прочими «радостями» военно- полевой жизни. Как, например, командующий Туркестанским военным округом генерал-полковник Белоножко, который давно хотел погонять подчинённых на предельных режимах, да всё случай не представлялся.

В общем, так и получилось, что приказывать генерал-майору Рябинину и полковнику Ермолову было некому. Так что, когда замполит дивизии, поколебавшись некоторое время, махнул рукой и со словами «да пошло оно всё….» присоединился к Юрию Григорьевичу и папе, судьба заговорщиков была предрешена. Двенадцать с лишним тысяч человек личного состава.

Три танковых полка; один самоходный артиллерийский; один зенитный ракетный и один мотострелковый полк.

Отдельные батальоны разведки и связи, инженерно-сапёрный батальон, химзащиты, материального обеспечения, ремонтно-восстановительный и медико-санитарный.

Почти три с половиной сотни танков Т-62 и Т-64.

Почти три сотни БМП.

Более семи десятков САУ.

БТРы. Реактивные установки «Град».

Сила.

И вся эта сила была поднята по тревоге и отправилась походным маршем на Москву ровно в восемь часов и четырнадцать минут утра шестого августа одна тысяча девятьсот семьдесят третьего года.

Чуть больше семидесяти километров по трассе. Плюнуть и растереть, если не ждать поломавшихся. Мы не ждали. Стальная лавина пёрла по Киевскому шоссе в грохоте и дыме танковых выхлопов, распугивая гражданский транспорт, собак, гусей и редких представителей ГАИ.

На МКАДе колонна разделилась.

Ещё в Наро-Фоминске я высказал отцу и Юрию Григорьевичу мысль о том, что Брежнев может быть под домашним арестом на своей даче в Заречье:

— Вчера было воскресенье. Леонид Ильич в Москве, я это точно знаю. Летом по воскресеньям он чаще всего на даче вместе с Викторией Петровной. Путч начался в три тридцать утра. Часа хватит, чтобы оцепить дачу автоматчиками. Это самое простое. Потом, под угрозой смерти Виктории Петровны, например, привезти его в Останкино и заставить выступить по телевизору с отречением, — импровизировал я на ходу.

— Как ты сказал, путч? — спросил папа.

— Если удастся — путч. Не удастся — мятеж.

— Хрен им, а не путч, — кровожадно сказал Юрий Григорьевич. — Всех в асфальт закатаем гусеницами. Вот только насчёт отречения… Как это? Не отрекаются Генеральные секретари.

— Всё когда-нибудь случается впервые. Если Розе Михайловне на ваших глазах приставят пистолет к голове и скажут вам отречься от советской власти и дать присягу какому-нибудь новому Романову, что вы сделаете?

— Это какому Романову, — не понял товарищ генерал-майор. — Григорию Васильевичу [1]? Так он же коммунист!

— Владимиру Кирилловичу, — объяснил я. — Сыну великого князя Кирилла Владимировича Романова. Слышали о таком?

— Ну и фантазия у тебя, Серёжа, — покачал головой Рябинин. — Не дай бог. Но ты прав, сценарий с Останкино не из серии невероятных. Значит, предлагаю действовать так…

Папа очень не хотел брать меня в этот рейд на Москву, но деваться ему было некуда.

— Я знаю Леонида Ильича, а он знает меня, — сказал я. — Знает и доверяет. Вы окружайте Кремль, берите обратно под наш контроль вокзалы, Останкино, мосты и всё прочее, что надо, а я загляну в Заречье. Если Леонид Ильич там, доставлю его в Останкино. Пусть выступит перед народом. Чтобы все знали, что случилось, и кто мятежник. Думаю, одного этого хватит, чтобы путч закончился.