— Хорошо жил? — спрашивал я.

— Добре, — отвечал прадед. — В парчовых портянках не щеголял, но в кишене [3] всегда трохи було на выпить-закусить, — он подмигивал мне и улыбался чуть косоватым ртом, в котором, впрочем, ещё хватало своих зубов.

— Деда, — спрашивал я. — Так ты украинец?

— С чего это? Русский я. Все мы русские, Климченко.

— А почему тогда столько украинских слов употребляешь? Песни, опять же.

— Так что слова… Слова — это слова. Я же в Полтавской губернии родился, в Малороссии, там все так говорили, на мове.

— На украинском? — уточнял я.

— На мове, — упрямо повторял он. — Внука, ты меня не путай. Говорю же, русские мы, и всегда русскими были. Это сейчас — Украинская советская республика, Российская, Туркменская, прочие. В моё время всё было просто и понятно: Малороссия, Белая Русь, Россия, Туркестан, Кавказ. Кто в России, Белоруссии или Малоросии — те русские. Если не католики, конечно. Мы, Климченко, православные. Значит, русские.

— А здесь Климченко как оказались?

— Переехали, — отвечал прадед. — За землёй и лучшей долей. До революции ещё, в девяносто пятом где-то. Мне четырнадцать лет было, хорошо памятаю. Сначала по «железке» до Томска, потом на лошадях, волах, баржах и плотах по Амуру… Долго шли. Наконец, дошли. Теперь здесь живём. Тихо, — от прикладывал палец к губам. — Чуешь?

— Что?

— Птичка поёт.

Я прислушивался. Действительно, где-то пела птица.

— А другая ей отвечает. Фьють-фьють, цыр-цыр-цыр, фьють-фьють. Чуешь?

— Чую.

— Это не птицы, — торжественно заявлял прадед.

— А кто?

— Это души двух китайских братьев, охотников за женьшенем. Оба погибли в тайге и с тех пор их души вселились в птиц, которые своим пением указывают охотникам путь к корню жизни. Если услышишь этих птичек, — знай, где-то в той стороне растёт женьшень.

— Мы пойдём искать? — загорался я.

— Не пойдём. Далеко очень.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, внука, знаю, — улыбался прадед.

Надо сказать, прадед Иван Евсеевич произвёл на меня сильное впечатление, и я ни на секунду не пожалел, что поселился у него. В доме деда при таком количестве народа было вечно шумно и суетливо. А здесь, в обширной бревенчатой избе, стоявшей над речным обрывом, тишина и спокойствие. Прабабушка Устинья была немой от рождения, изъяснялась жестами, а прадед, который только один и понимал её до конца, переводил. Но слышала Устинья хорошо, так что переводить ей наши слова было не нужно.

Прадед рассказал мне всё, что когда-то рассказывала и мама, только подробнее. Тот самый деревенский колдун Евсей, Евсей Акимович, предок Серёжи Ермолова по матери, был непосредственно отцом моего прадеда.

— Колдун — это брехня, — рассказывал дед про своего отца. — Какой же он колдун, ежели в церковь ходил, исповедовался и причащался, как все? Люди брешут, о том, чего не знают, и чего боятся. А батю моего боялись.

— Почему?

— Потому что колдун! — отвечал прадед, смеясь. — Понимаешь? Он умел то, чего другие не могли. Нет тут никакого колдовства. Одно человеческое умение. Вот тебя взять, — он остро взглядывал на меня. — Ты что умеешь?

— Много чего, деда, — признавался я. — Пожалуй, даже, очень много. Мне, кстати, рассказывают, что часть этих умений как раз от Евсея Акимовича по наследству перешла. И от тебя тоже.

— Каких, например? — интересовался прадед.

Я вспоминал историю про пачку папирос, которую ему принесла собака.

— Было такое, — улыбался прадед. — Это не слишком трудно. Надо только знать, как.

— Я знаю, — говорил я. — И не только это.

— Может, оно и так, — прадед не отводил от меня своих внимательных глаз. — Может, и так, — повторял он. — Когда на тебя смотрю, словно себя в зеркале молодого вижу. Точь-в-точь. Расти, внука, расти, тебя большие дела ждут, знаю. Такие большие, что нам и не снились. А что до спадка [4]… Добрая вещь, лишней не бывает, но своё настоящее богатство человек сам себе куёт. Только сам. И оно с ним до самой смертной годины остаётся.

Не забывал я, конечно, и дедушку Витю с бабушкой Аней и своих дядьёв.

Первому помогал с пчёлами (у деда была пасека), которых, как оказалось совсем не боялся и даже любил, и они отвечали мне тем же.

— Надо же, — удивлялся дедушка. — А маленький был, боялся. Даже в туалет ходил, накрывшись простынёй, а бабушка в ней тебе дырки для глаз проделывала.

Деревенский дедов туалет действительно располагался сразу за пасекой и, чтобы в него попасть, нужно было пройти мимо ульев.

— Правда, что ли? — не верил я.

— Правда, правда, — смеялась бабушка.

— Зато теперь — настоящий пчеловод! — восклицал дед. — Откуда только что взялось.

[1] края, верхний обрез чаши или любого сосуда (укр.)

[2] старинная казачья песня

[3] кармане (укр.)

[4] наследства (укр.)

Всякий уважающий себя мужик из посёлка Среднехорский имел моторную лодку.

Когда нормальные дороги отсутствуют, по воздуху на вертолёте слишком дорого, а выпуск гравилётов пока не налажен, река остаётся фактически единственной транспортной артерией, связывающей таёжные посёлки, расположенные на её берегах, с цивилизацией.

По реке доставляли товары, почту, горючее и всё, что нужно.

По реке шёл сплав.

По реке ходил пассажирский глиссер, на котором мы приплыли.

Ну и, конечно, личные моторные лодки.

Чаще всего деревянные, сработанные и просмоленные собственноручно, по лекалам дедов и прадедов, но были и заводские алюминиевые «казанки». Моторы — двадцатисильные «Вихри» и десятисильные «Москва». Наверное, были и другие, но я видел только эти. Река — она ведь не только транспортная артерия, она — кормилица.

— Без лодки, как без ног, — рассказывал мне дядя Рюрик — самый заядлый таёжник, охотник и рыбак из всех трёх братьев. — И дело не только в рыбе или икре, когда кета на нерест идёт. Изюбрь [1] у нас выше по течению живёт-кормится, за Сюкпаем [2]. Как его добыть? Плыть надо.

Котлеты из изюбря я уже ел, бабушка Аня готовила. Мне понравились, хотя вкус был необычным, резковатым.

Сама идея охоты на диких животных — тех же изюбрей, кабанов или даже медведей поначалу показалась мне варварской. На Гараде охотников можно было едва ли не по пальцам пересчитать и смотрели на них как на людей не совсем нормальных. Связано это было, во-первых, с тем, что биосфера планеты до сих пор не восстановилась после термоядерной войны, а, во-вторых, с открытиями гарадских биологов, которые давно доказали, что умственное развитие большинства представителей животного мира гораздо выше, нежели считалось ещё пару сотен лет назад, а некоторые виды так и вовсе можно считать близкими к разумным. Какая уж тут охота — сотрудничать надо.

Однако на Земле вообще и в Советском Союзе в частности, понятия обо всём этом были совсем другие. Охотой и рыбалкой люди, не только добывали себе еду, но и зарабатывали деньги. Иногда очень неплохие, и никто не думал, что какой-нибудь соболь очень не хочет умирать, чтобы его красивая шкурка пошла на очередную женскую шубку.

Тем не менее, лезть со своим уставом в чужой монастырь я не стал. Охотятся и охотятся — их дело. Кто я такой, чтобы учить взрослых мужиков, родившихся и всю жизнь проживших в тайге среди тех же соболей, медведей, лис, волков и даже тигров? К тому же на последних охота строго запрещена.

А вот на рыбалку с ночёвкой, которую дядья организовали за несколько дней до отъезда, отправился вместе со всеми с удовольствием. Вместе со всеми — это с тремя дядьями, отцом и охранниками Борисом и Антоном. Дедушка был занят пасекой и ехать с нами отказался, а прадед заявил, что он уже всю свою рыбу давно поймал, и пусть теперь молодёжь отдувается, а он лучше отдохнёт-покурит на завалинке, по-стариковски.