— Он самый. Сергей Ермолов.

— Проходите, присаживайтесь, — Дементьев широким жестом указал на стул.

Перед посещением редакции я сделал пару звонков, воспользовавшись служебным положением. Так что Дементьев был соответствующим образом проинформирован.

— Ну-с, показывайте, что у вас.

— Новая Надя Рушева [1], — сказал я. — Только в поэзии.

— Эх, молодой человек, — вздохнул Дементьев, принимая от меня папку. — Если бы вы знали, сколько раз я слышал эти слова… Ну-с, посмотрим.

Он достал из папки лист с отпечатанным стихотворением, чуть отодвинул его от себя как делают дальнозоркие люди и принялся читать вслух:

Полосочкой огней на дальнем берегу

И прошлое моё, и будущее время.

А я иду себе по мокрому песку,

По звёздам и по мху, что на боках деревьев.

Ах, как же ночь тиха! Медведица ковшом

Крадёт туман с реки в Туманность Андромеды.

А я иду себе, и так мне хорошо,

И сонная волна ползёт за мной по следу.

Я в полночь, может быть, присяду отдохнуть

И буду размышлять о самом сокровенном.

А искры от костра умчатся в Млечный Путь

И звёздами навек застрянут во вселенной.

А что там впереди? За левое плечо

Мне трижды наплевать и дальше — без оглядки.

Мне топать до зари немерено ещё,

И тёплая вода мои щекочет пятки…[2]

Умолк. Я видел, как он пробегает стихотворение ещё раз глазами, про себя.

— А что, — задумчиво произнёс известный советский поэт. — Неплохо! Ну-ка, ещё одно, — он отложил лист, взял из папки другой. — Так.

Фонарь

У фонарей оранжевые нимбы.

Они работать звёздами могли бы.

Но только вот одна у них беда —

Их в небо не пускают провода.

Один фонарь — я видела сама —

Сошёл, наверно, всё-таки с ума.

Он вырвался, взлететь хотел, но — раз! —

Свалился вниз, разбился и погас.

А утром, убирая стёкла, дворник

И знать не знал, что тут случился подвиг…

Засмеялся.

— Неплохо, неплохо. Немного наивно, шероховато кое-где, но — неплохо. Знаете, пожалуй, мы это напечатаем.

— Отлично, — сказал я. — Не сомневался, что вам, с вашим талантом, вкусом и опытом, стихи понравятся. Они и впрямь хороши.

Дементьев тепло и самодовольно улыбнулся. Он уже забыл, что час назад ему насчёт меня звонил сам Цуканов. Теперь поэт был уверен, что самостоятельно принял это решение — напечатать стихи юной талантливой поэтессы. В конце концов, журнал так и называется «Юность». Значит, и печататься там юным.

— Только вот что… — он посмотрел на меня. — А где же ваша протеже? Хотелось бы познакомиться, раз уж мы её стихи берём.

— Две минуты, Андрей Дмитриевич, — сказал я, поднимаясь. — Сейчас приведу.

[1] Гениальная художница-график, умерла в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году в возрасте семнадцати лет.

[2] Стихи Полины Орынянской.

Надо ли говорить, что счастью Татьяны не было предела? Её стихи взяли для публикации не куда-нибудь, а в журнал «Юность»! Она познакомилась с самим Андреем Дементьевым!

Мы шли вниз по Горького, к Красной площади и ГУМу, и моя спутница аж подпрыгивала на ходу. Радостная улыбка не сходила с её лица. В Москве началось бабье лето, тёплые солнечные лучи играли на золоте деревьев Тверского бульвара, и сам Александр Сергеевич Пушкин, замерший на своём пьедестале, казалось, украдкой, провожает нас одобрительным взглядом.

— Скажи, — она, наконец, перестала скакать и взяла меня под руку. — А с Евтушенко и Аксёновым ты знаком?

— Любишь Евтушенко и Аксёнова?

— Не всё. Хотя «Идут белые снеги…» [1] и «Затоваренная бочкотара» [2] мне очень нравятся. Так знаком?

— Нет, — я засмеялся. — С чего бы?

— Ну… не знаю. Если ты знаком с Дементьевым, то почему не быть знакомым с Евтушенко и Аксёновым?

— С Дементьевым я познакомился только что.

— Да ладно!

— Правда. Но понимаешь, в чем дело, мы с ним в некотором роде коллеги. Поэтому он отнёсся к моей просьбе прочесть твои стихи с… пониманием, скажем так.

— Что значит, коллеги? — Таня смешно нахмурилась. — Разве ты пишешь слова к песням?

— Нет. Андрей Дмитриевич, кроме всего прочего, заместитель заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК ВЛКСМ. А я — консультант ЦК КПСС. У нас, как бы это сказать… во многом общие задачи и довольно большое количество общих знакомых.

Таня даже остановилась.

— Ты работаешь в ЦК КПСС?

— Ага. В некотором роде. Иначе откуда бы у меня был доступ в двухсотую секцию ГУМа?

— О-фо-на-реть, — по слогам произнесла она. — Чувствовала я, что ты какой-то особенный, но чтобы настолько… Консультант?

— Ну да. До кучи я ещё консультант в Верховном Совете, Совете министров и внештатный сотрудник Комитета госбезопасности. Думаю, ты должна знать, а то мало ли.

Пока мы дошли до памятника Юрию Долгорукому, я, как мог, уверил Татьяну, что все мои должности и регалии не имеют в наших отношениях никакого значения.

— А какие у нас отношения? — серьёзно спросила она.

— Дружеские, — ответил я. — Разве нет? И таковыми останутся, пока ты этого хочешь.

Она задумалась и через несколько шагов сказала:

— Какой-то двусмысленный ответ у тебя получился, не находишь?

— Двусмысленный в плохом смысле или хорошем?

— Тфу на тебя, — засмеялась она и снова взяла меня под руку. — Я уже поняла, что голову морочить ты мастер.

Пока дошли до гостиницы «Москва», я успел рассказать о своей работе — то, что мог, разумеется:

— Государственная тайна, извини.

— Я знаю об этом приёмчике, — заявила она. — Парни любят напускать на себя таинственность и значимость, чтобы понравиться девушкам.

— Эх, Танюша, — вздохнул я. — Рад бы напустить, да нечего. Само лезет отовсюду.

Двухсотая секция ГУМа, как это ни странно, не произвела на Таню какого-то особого впечатления. Нет, глаза у неё поначалу разбегались, но восторженных «ахов» и «охов» я от неё не услышал.

Она как-то очень быстро освоилась в этом царстве изобилия, примерила и выбрала себе джинсы и кроссовки (американские Lee и чешские Botas, все вместе обошлось в тридцать пять рублей), и мы ушли.

— Всё-таки никак я не могу понять, — сказала она, когда мы вышли из ГУМА и направились к станции метро Проспект Маркса, которую Таня, как коренная москвичка, называла Охотный ряд (на эту поездку с ней я вызывать машину не стал).

— Что именно? — спросил я.

— Джинсы эти. Штаны и штаны. Да, — хлопковые, да — красивые и удобные. Неужели так трудно пошить на всех штаны, которые нравятся людям? Ракеты в космос запускаем, а штаны пошить не можем. То же самое и с кроссовками. Одни кеды умеем.

— Пошьём и штаны, — сказал я. — Дай срок.

— Даю, — сказала она. — Шей.

— А можно сначала в космос? — засмеялся я.

— Вот ты шутишь, — ответила она серьёзно. — А я ведь и поверить могу.

— Это правильно, — сказал я. — Верь. Потому что я действительно собираюсь в космос.

Вечером в субботу, перед началом спектакля, у здания театра было не протолкнуться.

— Ого, — сказала моя спутница. — Как хорошо, что на мне джинсы и свитер.

— Почему?

— Платье бы помялось, — объяснила она.

О как. Такая маленькая, а уже женщина.

— Держись за меня, — сказал я и, крепко ухватив Таню за руку, нырнул в толпу.

— Билетика, билетика нет лишнего?

— Молодые люди, продайте лишний билетик!

— Билетик…

Мы предъявили на входе билеты, вошли внутрь. Вечер был тёплым, поэтому гардероб нам не понадобился.

Я огляделся. Мой расчёт оправдался — не менее половины мужчин были в джинсах, рубашках и пуловерах. Многие женщины, особенно молодые, тоже щеголяли в джинсах и — почему-то — в туфлях (как и мужчины), наряд дополняли разнообразные блузки и кофточки. Хватало и вечерних платьев — от строгих до весьма откровенных.