Все вышли, дверь закрылась.

— Значит, так, — сказал я. — Как всегда, есть новость плохая и хорошая. Плохая заключается в том, что вы, Володя, больны. Эта болезнь называется алкоголизм. Ещё одна плохая новость — алкоголизм практически не лечится.

— Ты разве врач? — насупился Высоцкий.

— Нет, я волшебник. Тебе чудо нужно, или так и будешь загибаться на глазах у всех, кто тебя любит? — я намеренно перешёл на «ты».

— Что ты предлагаешь?

— Предлагаю хорошую новость. Я могу сделать так, что ты не будешь пить… ну, скажем, год.

— А что будет через год?

— Сам решишь. Перед тобой откроются три пути. Или будешь контролировать потребление спиртного самостоятельно, или бросишь пить навсегда, или погибнешь.

— Погибну?

— Ага, от водки. «Но нет, никто не гибнет зря. Так лучше, чем от водки или простуд» — процитировал я его песню. Так вот, ты не альпинист, не космонавт и не пограничник на острове Даманский [2]. Погибнешь зря, от водки. Как последний подзаборный алкаш. Прости за откровенность, но это правда.

— Я правильно понимаю, что сейчас передо мной только два пути? — спросил Высоцкий.

— Да. Или завязать на год или погибнуть.

— А ты можешь сделать так, чтобы я на всю жизнь завязал?

— Могу. Но оно тебе надо? Такие решения человек должен принимать самостоятельно. В особенности человек твоего уровня одарённости. Свобода, понимаешь?

— Понимаю. Свобода — это важно. Важнее, пожалуй, ничего нет.

— Разве что любовь, — сказал я. — Но мы об этом можем поговорить в другой раз. Принимай решение, Володя. Сейчас.

Высоцкий на несколько мгновений задумался. Я не умею читать мысли, но понимал, о чём он думает. Трудно вырваться из сладких объятий смерти.

— А, где наша не пропадала! -хлопнул он себя по коленям. — Давай, шамань. На год. Что я должен делать?

— Просто сиди спокойно и не напрягайся, — сказал я, усаживаясь напротив и кладя ему руку на лоб. — Это не больно.

После короткого бабьего лета в Москву пришли холодные нудные дожди. Небо обложило плоскими тёмно-серыми тучами, которые висели над городом неделями — так, что казалось, просвет не наступит уже никогда. Впрочем, особенно печалиться об ушедших солнечных днях не приходилось — не до этого было. Практически всё время отнимала работа. Я мотался между Дубной, Москвой и Калининградом, решая десятки технических вопросов, возникающих в ходе создания гравигенераторов и установки их на ракетные системы.

Работа, надо сказать, шла бешеными темпами. Я боялся, что будет гораздо сложнее, но недооценил знания, умения и творческий энтузиазм советских инженеров и рабочих. Окрылённые успехом и открывающимися перед страной и лично ими небывалые перспективы, эти люди готовы были горы свернуть. Да что там готовы — они их и сворачивали в каком-то смысле, предлагая иногда такие решения, до которых я сам в жизни бы не додумался. Это было чертовски интересно и захватывало меня полностью.

Ещё — учёба. Следуя разумному совету Берегового и тщательно изучив имеющиеся предложения, я выбрал Бауманку — Московское высшее техническое училище имени Баумана. Оно действительно лучше всего подходило к тем задачам, которые я перед собой ставил.

Перед тем, как явиться туда лично, взял в ЦК, в отделе науки и учебных заведений, рекомендательное письмо, которое не поленился подписать ещё и у председателя ГКНТ СССР Кириллина Владимира Алексеевича, директора ДПКО «Радуга» Фёдорова Николая Павловича, главного конструктора той же «Радуги» Березняка Александра Яковлевича, а также Героев Советского Союза, лётчиков-космонавтов Берегового Георгия Тимофеевича и Быковского Валерия Фёдоровича. Мог бы ещё, но подумал, что, пожалуй, хватит. Правильно подумал. Потому что в деканате факультета «Специальное машиностроение», куда я принёс документы, письмо и так произвело впечатление.

Секретарь факультета — женщина средних лет в строгом костюме, очках и с непривычно короткой стильной причёской долго вчитывалась в текст письма и разглядывала многочисленные подписи. В какой-то момент мне даже показалось, что она готова вытащить из какого-нибудь ящика стола лупу и продолжить исследование, но обошлось.

— Это что же, — осведомилась она, наконец, указывая на письмо, — действительно подписи всех этих уважаемых товарищей?

— Вы думаете, я их подделал? — спросил я.

— Не хамите, молодой человек! — окатила она меня ледяным взглядом.

— И в мыслях не было, — сказал я. — А подписи, разумеется, самые настоящие. К слову, всех этих людей я знаю лично, по работе.

— По работе… Одну минуту, — он взяла в свои холёные руки мой паспорт, посмотрела на страницу с фотографией, снова посмотрела на меня. Поправила очки на переносице, во взгляде теперь читалось искреннее любопытство.

— Так это что же, — снова повторила она, понизив голос. — Вы тот самый юный гений, который построил в сарае гравигенератор?

— Бинго, — улыбнулся я. — Так что, берёте меня? А то мне ещё много чего построить нужно.

— Думаю, да — улыбнулась она в ответ. — К сожалению, занятия уже вовсю идут, поэтому только на подготовительные курсы. Уверена, в следующем году поступите.

— А в виде исключения не первый курс никак? — спросил я. — Готов сдать все экзамены.

— Сколько вам лет, Серёжа? — спросила она. — Не по паспорту, а на самом деле.

— Четырнадцать, — признался я. — В паспорте два года прибавили, так было нужно.

— Даже не буду спрашивать, кто это сделал. Но поверьте моему богатому опыту. Не торопитесь. Поступайте в следующем году на общих основаниях, а уж потом, если будет такое желание, оканчивайте институт экстерном. К тому же специально для вас собирать приёмную комиссию… — она покачала головой.

Подумав, я согласился. Окунаться с головой в насыщенную студенческую жизнь прямо сейчас, когда организм всё еще активно растёт, а нагрузка на него и так велика, пожалуй, не стоило. В следующем, так в следующем.

При всех этих трудах и заботах нельзя было забывать о слонах по имени Энергия, Информация и Воспитание. А также о здоровье Леонида Ильича Брежнева и некоторых других товарищей, без ключевой роли которых все мои усилия мало бы стоили.

С этим, слава Создателю, всё обстояло более-менее благополучно. Конечно, вернуть молодость генеральному секретарю Коммунистической партии Советского Союза я не мог, но избавить его от застарелых болячек — так, чтобы он снова мог полноценно работать и радоваться жизни — получилось. Заодно и жену его, замечательную хлебосольную Викторию Петровну, подлечил.

Сил на это не жалел, понимая, насколько важен для страны и моих целей Леонид Ильич.

Руководитель СССР и один из самых могущественных людей мира не был идеалом (да и откуда взяться идеалу, идеальных людей нет даже на Гараде, как говорил там один мой хороший знакомый, идеал потому и прекрасен, что недостижим), но мы с ним хорошо сработались. Самое главное, Брежнев был добрым человеком. Но не добряком, из которого можно вить верёвки. Когда надо, проявлял удивительную волю, непреклонность и даже жёсткость.

Мне он явно благоволил. А с чего бы не благоволить, если я дал ему ещё лет двадцать полноценной жизни! Настолько полноценной, что как-то после очередного сеанса омолаживания, у нас состоялся следующий разговор:

— Серёжа, скажи мне, как врач…

— Я не врач, Леонид Ильич. Ну честное слово! Ваш врач — Чазов Евгений Иванович.

— Чазов — это Чазов, а ты — это ты, — отрубил Брежнев. — Лечишь, значит, врач. По факту. Поэтому скажи, это нормально, что мне снова начали сниться э… определённые сны?

— Что значит — определённые, Леонид Ильич?

— Ну такие, знаешь, которые молодым снятся обычно. Определённые.

— Эротические, что ли? — догадался я.

— Э… ну… можно и так выразиться.

— Дорогой Леонид Ильич, — сказал я торжественно. — Поздравляю вас! И себя заодно.

— С чем? — Брежнев забавно вздёрнул свои знаменитые брови.

— Вы снова мужчина в самом расцвете сил, как сказал бы Карлсон.