Сёити создал машину, которая фактически преобразовывает информацию в энергию. Свое творение он назвал «информационно-тепловым двигателем».
11. Церковь
Огромный лист конского каштана прилетел мне прямо в лицо.
Я охнул от неожиданности и распахнул глаза, едва не потеряв два трепыхающихся письма, пока елозил по лицу манжетами рукавов, пытаясь отмахнуться от листа. Тот отлепился, снова взлетел в воздух, присоединившись к шуршащим собратьям, и они с шумом понеслись прочь по пустому кладбищу.
Несколько секунд я растерянно сидел на ступеньках заколоченной церкви, тяжело дыша, словно лунатик, внезапно очнувшийся не в кровати, а в незнакомой стране. Я посмотрел на два письма, на запечатанный и проштампованный ответ Эндрю, выжидающий, когда же я наберусь смелости его отправить.
Поднявшись на ноги, я наказал себе направиться к почтовому ящику.
Я успел пройти большую часть маленького кладбища и уже приближался к ограде, как вдруг остановился как вкопанный. Среди шумных коричневых, красных, желтых и оранжевых вихрей вокруг раздался какой-то звук. Я застыл и прислушался. Прошла секунда, а потом… Да, снова он. Едва уловимый, неотчетливый – звук детского плача.
«Вряд ли это младенец, – подумал я. – Откуда здесь взяться ребенку, в такую погоду?» Но другая, глубокая часть мозга – часть, сформированная книгами и нежным голосом матери, – начала нашептывать: «Моисей, Эдип, Том Джонс, Хитклифф. Что-что, а младенцы имеют привычку постоянно появляться в самых неожиданных местах. Да и люди часто бросают новорожденных, так? Не только в книгах. Оставляют на пороге церквей, на могилах, на обочинах, в парках».
«Так что если это и правда ребенок, – заключил я, – то долго он сегодня не протянет».
И вот я стоял на ветреном старом кладбище, вертя головой из стороны в сторону, пытаясь расслышать за шелестом листьев плач и понять, в какой стороне находится его источник. Я сделал пару шагов к дороге за оградой, прислушался и вернулся к церкви – да, я снова его услышал; еще несколько шагов, и звук стал громче.
Обхватив себя руками, я уставился на огромную темную церковь, высившуюся словно глыба, на шпиль, исчезающий в кронах яростно качающихся деревьев. Судя по всему, крики доносились изнутри.
Прижавшись ухом к старой дубовой двери церкви мгновением позже, я понял, что не ошибся.
Действительно изнутри.
– Ау? – позвал я, пытаясь перекричать шум ветра. Ничего. – Эй! Есть кто?
Ответа не последовало.
Я беспомощно огляделся, не зная, что делать, потом взялся за тяжелое черное металлическое кольцо, служившее ручкой, и попытался потянуть его. Щелк. К моему удивлению, тяжелая дверь с неприятным скрипом приоткрылась на несколько миллиметров. Но дальше с места не сдвинулась: старые ржавые петли больше не могли ее держать и дверь встала на истертые плиты крыльца. Я уперся в нее плечом и толкнул. С каждым толчком дверь чуть поддавалась, пока, наконец, не образовалась щель, в которую я мог протиснуться.
Внутри было темно и просторно. Шум и завывания с улицы резко стихли, отчего у меня зазвенело в ушах. Теперь я отчетливо слышал плач, но… с ним было что-то не так. Я не понял этого раньше из-за ветра и гула снаружи, но теперь, в тишине церкви, я прислушался, и по коже побежали мурашки.
Рыдания были слишком долгими. Ни один младенец не смог бы так долго тянуть стоны и вопли, даже если набрал бы полные легкие воздуха.
Стало тревожно.
– Эй! – Я старался сдержать дрожь в голосе. – Кто здесь?
Ничего. Ничего, кроме биения моего сердца и долгих – слишком долгих – жалобных рыданий. Я застыл на мгновение, чтобы привыкнуть к темноте, и старался выровнять дыхание, чтобы успокоиться, но в итоге вдох получился резким и рваным. Каждая клеточка тела кричала бежать, но почему-то я остался на месте. Постепенно во мраке начали вырисовываться очертания. Я стоял в светлом вестибюле. Впереди виднелся дверной проем, из которого шел слабый мерцающий желтый свет. Где-то внутри церкви горела свеча.
– Ау? – повторил я. – Я не из полиции.
Нет, не стоит этого говорить.
– У вас все в порядке? – Я сделал несколько шагов вперед. – Вы слышите меня?
Никто не ответил. Сделав глубокий вдох, я осторожно пробрался через перевернутую мебель и рухлядь к дверному проему и слабому отблеску желтого света.
* * *
У подножия алтаря мерцала одинокая маленькая свеча.
Я шел к нему по длинному темному проходу мимо оконных витражей, почти полностью заколоченных и поэтому похожих на незаконченные пазлы: рука без тела, тянущаяся за яблоком, три пары ног в сандалиях; кусок замка на облаке, кусок нимба, левая кровоточащая рука Иисуса, пробитая гвоздем. В щели между досками, прикрывающими странные, урезанные сцены, забились листья, но внутрь все равно пробирался свистящий и пронзительно стонущий ветер.
Неужели я принял его за плач ребенка? Скорее всего, так и есть, потому что ничего кроме ветра я больше не различал.
«Видимо, все же ветер, – подумал я. – Точно ветер».
Но полной уверенности не испытывал.
И продолжил двигаться по проходу.
Под ногами хрустел песок и осыпавшаяся штукатурка. Крышу, видимо, пытались ремонтировать, но потом бросили это дело, и церковь закрыли на неопределенный срок.
Закрыли, но не заперли.
Что странно.
– Ау? – попытался я снова. – Я просто… Хочу помочь.
Ответил мне лишь порыв воздуха.
Я двинулся дальше.
На полу прямо перед алтарем стояла маленькая свеча.
Кто-то расчистил вокруг нее пространство диаметром сантиметров в шестьдесят, тщательно сметя всю штукатурку, песок и листья с каменных плит как можно дальше, чтобы создать круглый островок чистоты в море хлама. Но в кругу располагалась не только свеча. Я опустился на колени, чтобы получше все рассмотреть. Перед свечой стояли три маленькие глиняные фигурки – неполный набор рождественского вертепа. Слева стоял ангел с отломанным крылом; справа – большой коричневый, безучастный на вид вол, а посередине – ясли; пустые, младенца Иисуса внутри не оказалось.
Картина вызывала глубокую печаль. Незаконченный вертеп, пустая кроватка, маленькая свечка, тщательно очищенный пол, кольцевая граница из штукатурки, листьев и мусора. Свеча догорела примерно наполовину.
– Тут кто-то есть? – позвал я снова. И снова мне никто не ответил.
Тут я увидел под основанием алтаря маленький, аккуратно сложенный лист бумаги. Вытащив лист, я поднес его к свече и принялся читать:
И вот я шел и не двигался. И посмотрел на воздух и увидел, что воздух неподвижен, посмотрел на небесный свод и увидел, что он остановился и птицы небесные в полете остановились, посмотрел на землю и увидел поставленный сосуд и работников, возлежавших подле, и руки их были около сосуда, и вкушающие (пищу) не вкушали, и берущие не брали, и подносящие ко рту не подносили, и лица всех были обращены к небу. И увидел овец, которых гнали, но которые стояли. И пастух поднял руку, чтобы гнать их, но рука осталась поднятой.
В церкви явно произошло что-то ужасно печальное. Печаль пронизывала все вокруг: воздух, свет огня, не источавший ни капли тепла, холод, исходящий от осыпавшейся штукатурки и старых плит, протяжные стоны фрагментарных святых, прячущихся за досками на мрачных стенах церкви. Случилось что-то ужасно печальное, и в память о произошедшем осталась лишь крошечная полянка с разбитыми статуэтками и свечка, источающая слабый свет.
Я сложил лист и положил его обратно на место, затем посмотрел на маленькую пустую кроватку в мерцающем свете свечи.
Когда я начал подниматься на ноги, на краю сознания что-то зашевелилось.
Застыв, я выжидал. Казалось, это что-то очень важное, хоть я и не мог сформулировать, что именно, а затем меня озарило.
