— Кто такие норы роет? — спросила Поля.

— Муравьи.

Вот и сухое дерево, на котором видели зимородка. Вдруг бабушка взяла Полю за плечо.

— Тихо!

В трёх шагах, ну, не в трёх — в пяти, — по тропке расхаживали две птицы. Головки подняты высоко. На головах короны. Золотые короны. Носы тонкие, длинные, с лопаточкой на конце. Сами птицы тоже золотые, а по спине, по крыльям — узоры. Чёрные полосы, белые, черные — белые.

— Удоды! — шепнула бабушка. — Это удоды!

Птицы то и дело наклоняли головки, что-то склёвывали с земли. Короны они теперь сложили коромыслецами.

Бабушка и Поля стояли, замерев, и удоды подошли к ним совсем близко. У них и глаза были золотые, с черными зрачками.

И вдруг на берегу лимана залаяла собака. Птицы тотчас вспорхнули, полетели. Так весело, так красиво: золотое, чёрное, белое.

— Радость наша, — сказала бабушка.

— Каждый день у нас с тобой радость и чудо! — Поля вдруг потянулась к бабушке, обняла, подпрыгнула и поцеловала в щёку.

Поля проснулась не так-то уж и поздно, в восемь часов, а бабушка и на базар сходила, и на автобусную станцию.

— Я подумала-подумала, — сказала бабушка, — утренний рейс в пять, значит, поднимать тебя надо будет в половине четвёртого… Собирайся, Полюшка, поедем к прабабушке нынче. Автобус в самую жару, в три часа дня. Потерпим.

— Потерпим, — согласилась Поля, ей давно уже хотелось к прабабушке.

Прабабушка жила в царстве лебедей. Так мама говорила.

Анна Порфирьевна была старшая прабабушка. В нынешнем году ей исполнилось 83 года.

Поля везла три подарка: от папы, от мамы и от себя. Рюкзак был огромный, а под рюкзаком совсем маленькая девочка. Все пугались, а Поля под ноги смотрела, чтоб не рассмеяться. Ее огромный рюкзак — сними его с плеч — улетит: такой он лёгкий.

Автобус, глядя на Полю и на ее рюкзак, развеселился. Бывают ведь всякие автобусы. Этот мчался, как мальчишка. Мимо дебрей кукурузы. Мимо полей солнышек. Солнышки справа от дороги, слева, от одного края земли до другого края. Потом пошли виноградники. Виноградники — это зелёные армии, построенные в ряды, как перед сражением. Шеренга за шеренгой, шеренга за шеренгой. И вот она степь: ковыли, колючки, полынь! И — приехали.

Поля каждый год поздравляла прабабушку с днём рождения, и всё-таки ей было страшновато. А что если Анна Порфирьевна старая-старая? С клюкой, беззубая, на тонких ножках?

Автобус привёз их с бабушкой в самый центр посёлка, к магазину.

— В советское время здесь был спортивный зал, — сказала бабушка. — А дом с колоннами — дворец культуры. Теперь здесь живёт бизнесмен, раньше он был бандитом, инкассаторов грабил. А это — школа искусств.

— Бабушка, это бар! Тут же вывеска!

— Это теперь людям пьянствовать положено. Капитализм… А в советской стране в этом доме детей искусствам обучали. Рисовать, петь, балетным танцам, музыке. Здесь было десять комнат для занятий пианистов. Два хора имелись, два оркестра. Хор взрослых в Кремлёвском дворце выступал, к немцам ездил, к чехам, а детский так даже в Париж.

Бабушка, шла мрачная, показала на большое здание с выбитыми стёклами:

— А здесь помещались колхозная картинная галерея и библиотека. Новые хозяева картины иностранцам продали. Ценные книги растащили по своим библиотекам, а детские — в овраг. Вида у них никакого, читаны-перечитаны. Хотели казино открывать. Да то ли игроков не сыскали, то ли хозяйчик за границу сбежал.

Они вышли на околицу, и едва приметная тропинка повела их по степи с ковылями к двум домикам среди густой зелени.

Подошли ближе. Домики особенно не подросли, зато деревья стали огромными. Это были три могучих ореха, и с самого ближнего спускалась по сучкам, как по лестнице, женщина, с головой, но без лица.

— Мама! — всплеснула руками бабушка. — Куда тебя занесло?!

— Закудыкала! — ответила недовольно женщина без лица. — Ты лучше мешок у меня прими. Рой улетел. Третий на дню. И все на это дерево.

Бабушка приняла мешок. Женщина без лица сняла маску, и Поля поняла: это прабабушка.

Ефросинья Калинниковна бабушка как бабушка. А вот Анна Порфирьевна — богатырша: ростом с папу, а может, и повыше папы.

Прабабушка спустилась с дерева, взяла у бабушки мешок — с пчёлами — и отнесла к ульям. Ульи стояли в дальнем углу сада.

— Видала? — спросила бабушка о прабабушке. — По деревьям ее носит. Господи!

— Видала, — сказала Поля радуясь: прабабушка хоть и древняя, а вон какая!

Вокруг дома широкой голубой полосой росли крошечные цветы.

— Это же незабудки!

— Уж конечно, незабудки. Анна Порфирьевна об одних незабудках и печётся. Под яблонями погляди.

Земля в саду тоже была голубая, и Поля подумала: у прабабушки и мёд, наверное, голубой.

— Пока она с пчёлами управляется, пошли в хату, чайку заварим, — предложила бабушка.

В хате было преудивительно. Стены белые, печка белая, на печке — огромная голубая незабудка.

— Она у нас художница! — сказала о прабабушке Ефросинья Калинниковна.

— Значит, у нас все художницы! — удивилась Поля. — Прабабушка, бабушка и я.

Обувь сняли за порогом. Пол для босой ноги — шёлковый, и уж до того чистый, что даже рекой пахнет.

У стены лавка. Стол большой, скатерть на столе кружевная.

Пришла прабабушка, покосилась на огромный рюкзак, подошла к Поле.

— В отца. Нашего рода.

У Поли глаза были мамины, а глаза у мамы — самые прекрасные в мире. Это ведь папины слова. Но Поля всё-таки промолчала. Прабабушка поцеловала правнучку в лоб и вдруг подняла, обняла.

— Мама! — ахнула бабушка.

— Понянчить-то правнучку не пришлось. Ну да ладно, — поставила Полю на пол, отерла ладонью глаза. — Денёк жаркий. Сейчас я вас напою-накормлю.

— Одну минуточку! — сказала бабушка. — Сначала подарки.

Поля быстрёхонько отстегнула ремни на рюкзаке и достала пушистый колобок, подала прабабушке: колобок пыхнул во все стороны и превратился в одеяло!

— Это от папы! — сказала Поля.

— Что за чудо такое?! — удивилась прабабушка. — А уж мягонько-то!

— Пух гагары, — сказала Поля. — А это от мамы.

Подала другой колобок, и он тоже стал очень большим и ласковым.

— Оренбургский платок. А это от меня! — Поля достала третий подарок: вышивку. А вышиты были папа, мама и Поля.

— Это ты сама?! — изумились бабушка и прабабушка.

— Так я же в художественной школе занимаюсь, — сказала Поля.

Прабабушка расцеловала правнучку, принесла гвоздик и молоток, повесила вышивку на самом видном месте. Снова всполошилась:

— Хозяин не ведал, что гость не обедал!

Подняла в полу крышку, быстрёхонько спустилась в тёмный провал и сначала подала большую банку чего-то бело-золотистого, потом бидон, тяжёлую кастрюлю и нечто, завёрнутое в белую тряпицу.

— Мой холодильник не хуже вашего! — сказала прабабушка, закрывая подполье.

Выпили квасу из бидона. Такого кваса Поля во всю свою жизнь не пивала. Квас шипел, квас требовал, чтобы его хлебнули. Поля хлебнула, и ей показалось, что у неё теперь в носу шипит.

— Квасок ударяет в носок! — засмеялась бабушка. — Вкуснее твоего кваса, мама, и за тридевять земель не сыскать.

Удивительно это было слышать: бабушка говорила — «мама».

— Еда у меня борщ да каша, — сказала прабабушка.

— Пища наша! — сказала бабушка.

Борщ у прабабушки был красный, как пламя. Капустка похрустывала на зубах.

— Господи! Как вкусно! — сказала Поля.

— А потому что капусту не перевариваю. Как варево прокипит, я капусту в кастрюлю — и долой с огня.

Пшенная каша была крутая, с золотой корочкой. Такой каши Поля тоже никогда не ела.

— Поглядела бы твоя мама, как ты крестьянскую еду уплетаешь! — радовалась бабушка.

— В печке еда сварена! В печке! — сказала прабабушка. — Вы на газу варите, на огне. А у печки тепло и дух. На духу еда хороша.