Поля схрумкала.

— Хорошо в шалаше?

— В жару хорошо. Только лучше куда-нибудь сходить.

— А у меня, знаешь, чего есть? — достал из кармана маленькое, с ноготь, заострённое, черное.

— Пуля?

— Сказала! — положил ей в ладонь.

Чёрный тяжёленький камешек, обточенный. Вершинка не очень острая, с пазами.

— Что это?

— Древность. Наконечник стрелы. Папаня говорит: сарматская, а маманя верит, что это стрела амазонок. Знаешь про амазонок?

— Воительницы. На конях.

— Причем непобедимые! — Георгий забрал наконечник, повёл им и приставил себе ко лбу. — Без промаха били.

— Ты сам нашёл?

— Кто же ещё? Возле кургана. В кургане воин похоронен, а может, царь.

— Давай раскопаем.

— Нельзя. Курганы государством охраняются.

— Тогда пошли ещё поищем.

— Да ведь жарко.

— Жарко! — согласилась Поля. — Ладно, я — домой. У нас прохладно.

— И у нас прохладно.

— Дай мне стрелу, поиграть. С отдачей.

— С отдачей — бери, — согласился Георгий.

Поля пришла, домой, а бабушки на полу разлеглись, на половицах.

— Попей кваску и ложись с нами! — предложила прабабушка. — В жару жить можно только на полу.

— Я как сверчок! — сказала Поля, устраиваясь под лавкой.

— Вот и посверчи нам! — попросила бабушка.

Поля не согласилась:

— Скоро уезжать, а прабабушка ничего ещё не рассказала про себя, про свой белый халат.

— Ишь, какая памятливая. Ох, донюшка ты наша! Была такая: «нянечка Анюта»! — прабабушка вздохнула, еще разок вздохнула. — История моя невесёлая, но чего Господа гневить — правнучке рассказываю! За терпение долгих лет удостоилась. Белый халат я ещё в Киргизии носила — закончила курсы медсестёр. У меня подружка была, Наташа. Такая бойкая девица. Узнала, что медсестры в Крыму требуются: «Поехали, — говорит, — на море! За моряков замуж выйдем». И оказалась я в Евпатории, взяли меня в санаторную лечебницу, где детки лежали. В гражданскую войну люди наголодались, настрадались, нагрешили. Сами-то — ничего, на детях аукнулось. В двадцатые, в тридцатые годы свирепствовал костный туберкулёз. Меня определили в отделение к младшим. Ребятишкам четыре годика, пять, а их закуют в гипс — и лежи. Да не день, не два — полгода. Ничего плохого о том времени не скажу. Государство о детях заботилось. Много тогда чего не хватало, а у нас в санатории ребятишек кормили чёрной икрой. Прогулки в море обязательные. Тяжёлая у меня была работа. Отнеси всех сначала на корабль, принеси обратно, после обеда — на воздух, на террасу. Так вот и летело времечко, годы мои молодые. Пора о себе было подумать, а тут — сорок первый год. Война. Думали: раз-два — и заткнём немцев за пояс. А немцы-то как попёрли, как попёрли!.. Сама вот посуди о прежних правителях. Такая беда. Два миллиона наших солдат в плен сдались. Воевать им было нечем: одна винтовка на десятерых. Немцы полстраны отхватили: Белоруссию, Украину, к Москве подбираются, а правительство о детях, о больных, не забыло. Погрузились мы сначала на трамвай. Три остановки до вокзала. На поезд — до Керчи. А из Керчи на кораблях через море. У немцев шпионов — пруд пруди! Всё-то они знали, что у нас делается. Немцы — лютое племя, Полюшка! Лютое! Бомбили наши пароходики, ох, бомбили! Два или три потонуло.

— С детьми?!

— Немцы только одних себя человечеством называли. Они ведь порядок любят. У них даже народы были разобраны по сортам. Русские — третий, белорусы — четвёртый, в рабы годятся. А евреи, цыгане — ниже некуда — в печку.

— Что ты девочку пугать взялась? — сказала бабушка недовольно.

— Забывать о таком нельзя… Дальше-то у нас вроде хорошо пошло. Привезли в Теберду. Места красивейшие. Леса, горы! Крымские. Детские санатории в долине устроили, в хороших домах. Война, слава Богу, далеко. Так думали. А Гитлеру кавказская нефть понадобилась. Как гром с ясного неба! Примчались к нам вестовые, приказ привезли: «Коммунисты, комсомольцы, евреи должны без промедления уходить. Все дороги отрезаны, остаётся один путь — по горам, по леднику, через Клухорский перевал, к Чёрному морю». Двести километров!.. Завхозы — люди сообразительные, нагрузили телеги продовольствием и с начальством, с врачами — укатили. Старшеклассники, мальчишки из шестых, из пятых классов тоже пошли. Разбили на себе гипс и пошли. И остались мы в своём санатории — на шесть сотен лежачих: я — старшая нянечка — и две мои помощницы Сердюкова Аннушка, да тёзка Полинка Роднова. Аннушке — шестнадцать, Полинке пятнадцати не исполнилось. Ещё повариха осталась. В других санаториях, слава Богу, врачи детей не бросили. Многие из них были евреи, да ещё и с семьями.

— Ты бы ужасы поумерила, — сказала бабушка. — Кой о чём и промолчать не грех.

— Грех! — прабабушка даже голос повысила. — Правда, какая бы она ни была — тьмы не ведает!.. Ну, ладно! Слушай дальше, Поленька… Не успели мы в себя прийти — немцы явились. Дивизия «Эдельвейс». К нам не пришли. Зато ночью на подводах прикатили местные кавказцы. Принялись грабить. Ковры забрали, одеяла с ребятишек, бархатные скатерти, занавеси. Да ещё грозили: вырежем, всех вырежем. Кто-то из наших к немцам сбегал. Примчались на мотоциклах. Одного грабителя застрелили, другим пообещали: «Ещё раз приедете сюда, всех мужчин аула поставим к стенке».

Спас Господь нас от одной беды, а другая вот она. Кормить ведь нужно детей. Продовольствия завхозы крепко убавили. Все ходячие ребята, и мы с ними, с утра в лес. Дички собирать, шиповник, боярышник, тёрн. Да ведь человек на ягодках не долго протянет. Кого ещё посылать. Сама по аулам ходила, меняла одежонку лишнюю, простыни, безделицы уцелевшие — на хлеб, на кукурузу, на картошку. Чего дадут — лишь бы есть было можно.

Снег выпал, а дров нет. Пришлось идти в лес, деревца рубить. Силёнок мало, а палаты огромные, холод. И беда к беде. Гестапо в Теберду приехало. Приказали составить списки детей красных командиров, коммунистов и евреев. Назначили нам главного врача, Петренко фамилия. Грешница, не могу простить эту самую Петренко! Списки составляла дотошно. Сердючка наша, Аннушка, — смелая голова — пробралась ночью в её кабинет и два листа из журнала с тем списком выдрала аккуратненько. Шестьдесят жизней спасла.

— А ты, прабабушка? — спросила Поля.

— Я за Дору Петренко скандал устроила. «Вычёркивайте, — требую. — Сама ее отца видела — он врач». А какое врач — комбриг. И уж, конечно, коммунист. Ещё Мару отстояла. Убедила, что ее родители не евреи, а греки.

— Они были греки?

— Нет, Полинка, но спасая человека, сказать неправду — святое дело. Ночью перед страшным днём, в моё как раз дежурство, мальчик один позвал. «Я, — говорит, — в списке первый. Окрестите меня». «Деточка, — шепчу ему. — Священника и в России теперь не найдёшь, церкви закрыты, а здесь и подавно страна мусульманская». «Тогда, — говорит, — попросите Бога сами за меня и святой водичкой на меня побрызгайте». «Помолюсь! — отвечаю. — Как умею, помолюсь, но воду без священника, нельзя освятить. Да и креста взять неоткуда». Он глазёнками смотрит ласково, а сказал — совсем ведь мальчишечка — по-мужски: «Вы сами крестик сделайте. Пусть деревянный, но опустите его в воду, прочитайте молитву».

— Немцы его не убили?

— Мама! — бабушка даже с полу поднялась. И прабабушка поднялась. И Поля. К столу сели.

Поля сказала:

— Бабушка-прабабушка, ты говори правду без утайки. Я переживу.

— Ах, Полюшка! Даже досказывать такое тоже силы надобны. Положили в эту проклятую машину наших мальчиков и девочек. Друг на дружку, как дрова. Они же в гипс закованы. Больших, маленьких, совсем маленьких. По списку.

— А того мальчика?!

— Мимо прошли. Уцелел. Но всех других газом уморили. А потом собрали взрослых евреев. Отвели подальше, приказали могилу выкопать и всех расстреляли. Врачи на гуманность надеялись. Немцы, мол, Европа. А Европа-то вон какая.

— Это же были фашисты! — сказала Поля.

— А кто Югославию в наши мирные дни бомбил? Как раз демократы. И всё-таки самое страшное, Полюшка, это было утром к ребяткам идти. Они смотрят и все хотят есть, а у нас с Аннушкой да с тёзкой-то твоей горячая вода с ложкой крупы. На второе опять горячая вода с горсткой каких-нибудь ягод. Ни лекарств, ни бинтов. И шестьсот глаз.