Желчь мигнула мне из браслета.

— Чего еще?

— Слушай, бестолочь, я не просто так молчу и выдаю информационный минимум, не по прихоти своей.

— О чем ты?

— Ты сам запретил мне рассказывать многое. Поставил запрет.

— Почему?

— Так уж ты посчитал. Необходимость мол: “я пройду дорогу чистым или умру” — сказал. Не могу знать, что ты там о себе думал, но, судя по нашему положению, вряд ли что-то шибко умное.

Насколько же ты, Танцор, должен был быть уверен в себе?

Дерьмоголовый придурок.

— Плохо, — только и сказал я.

— Хтон садится. Мой треп тратит остатки энергии слишком быстро. На ближайшее время я в полусонном режиме, давай, бестолочь, не теряй меня и ради Справедливости постарайся и не дай нам сдохнуть. Еще я отключу половину функций панциря, чтоб тебе подольше ядом не дышать. Открытые раны теперь будут “обрабатываться” дольше.

— Спи уже. Ворчанием гор не свернешь и делу не поможешь.

Звездочёт окликнул меня:

— Отдыхай. До движения — час.

— Куда идем?

— Начнем охоту на Идола.

***

До того, как мы отправились, я убрал дополнительную защиту: набедренные и наплечные пластины. Теперь те болтались на поясе и периодически от резкого движения ударяли по ноге.

Мы двинулись на север, спустились с горы, а затем шли до самой ночи.

Ничего опасного не встретили. Вонь то усиливалась, то уменьшалась, разок ушла совсем, оставив только запахи подтаявшего снега, свежести и наших немытых тел.

Пустошь и пустошь.

Ржавые хоботы водяных колонок отмечали пройденные пятикилометровые отрезки и обеспечивали нас водой. Я по началу отнесся к ним с опаской, но глядел как жадно пил бегущие капли Звездочёт и уже на третьей колонке сдался. Пусть система фильтрации панциря сама разбирается. По крайней мере, вода из колонок сразу и через несколько часов не убивает — проверено на Звездочете, а что будет дальше удача покажет.

Вначале вышли к степной дороге: рельеф, то поднимался, то опускался. Каменная насыпь всюду вперемешку со снегом. Полдня ушло чтобы уйти от предгорья.

Лишний раз мы не говорили, перекидываясь в редких случаях единичными словами, чаще всего — ругательствами; да и, скорее, не между собой, а так выпускали раздражение в мир.

Спали на камнях, несли дежурство по очереди. Позволили себе потратить на восстановление четыре часа. Даже учитывая возможности дхала маловато. Но я не жаловался, Звездочет так решил исходя из каких-то внутренних размышлений и спрашивать о чем-то дело пустое. Захочет потребует совета.

Конечности по пробуждению ломило. Голова раскалывалась, а холод, казалось, въелся в плоть и кости. Ощущал себя больным и жалким.

Пальцы, уши и лицо я практически не чувствовал. И представлять не хотел, как там воспринимал мир Звездочет, ведь тот давно истратил последний хтон. С другой стороны, у него был плащ, а все что делал панцирь это похоже не давал мне пострадать от обморожений.

По уму то и дело ходил мыслительный скол, и все хотелось счесать с себя неприятную коросту холода. Глупость, конечно. Меня так просто в заблуждение не ввести и себе повреждений я наносить не собирался.

Вторым днем путь вывел нас к заброшенному поселению.

Больше сотни дворов.

И ничего.

Настолько давно поселок мертв, что здания обреченно вросли, стали частью местности, унылыми ногтями рельефа.

Снег закрыл, забил каменную кладку и глиняные части, оставив лишь многообещающую пухлость силуэтов и торчащие оголенные костяки вторых этажей.

Надеялись найти одежду, тряпки, чтобы решить проблему холода. На инструменты, оружие или хтоны, понятное дело, даже не рассчитывали.

Мы откопали входы сначала одной одноэтажки, затем другой; третьим выбрали богатый прежде дом, если судить по костяку, а четвертым решили осмотреть трехэтажное здание.

Бессмысленная трата сил.

Все что можно было разграбить — давно разграбили.

Внутри и щепок от мебели не осталось. Думаю, мародеры даже вбитые гвозди все повыдергивали.

Паркетные эрзац-деревяшки ободрали, оставляя гнилье кусков с краёв, а на смеси камня и земли виднелись вплавленные ржавые и синюшные пятна, сообщающие о древних смертях.

На стенах, особенно в пластинах каменной резьбы, часто можно было наткнуться на сколы от выстрелов и ударов.

Так мы и ушли, ничем не поживившись.

И опять марш.

Теперь мы периодически, слишком часто, передвигались бегом. Зато я вновь почувствовал пальцы ног. Да и вообще стало легче, кровь разогрелась.

На лагерь мы встали раньше, еще вечером.

Я нашел буро-серый костяк грибного хряща в углублении, ямке, между тремя сведенными каменными панелями, Танцор принес три корневых куста, и из всего этого мы сделали хороший костер. У старшего оказались с собой спички.

Звездочёт отдыхал, закрыв глаза.

Спросил, борясь с раздражением:

— Как думаешь — эта эпоха постоянно такое дерьмо или мы пробудились зимой, в самой заднице мира?

Звездочет многозначительно хмыкнул.

Я согрелся. Кровь ударила по шаблону. В голове словно колокол звенел. Жар и игривая щекотка затопили плоть горячей бурей.

Хорошо…

Как говорится, довольствуйся малым.

И так в итоге я задремал.

***

— Проснись, братец, — толкнул Звездочёт. — Смотри.

От костра остались лишь угли.

— Чего еще?

— Гляди, — и указал наверх.

И я глядел.

Небо утратило былые цвета, напиталось темно-фиолетовым, стало практически чёрным.

С левой стороны виднелся тандем лун. Бело-желтые монеты: большая и рядом малая.

С правой стороны проявилась грандиозная корона светящегося диска; всюду щедро рассыпало звезд. Присмотрелся: не россыпь, сложно-структурные построения созвездий.

Оторопел.

А Звездочет томно проговорил:

— Ты, конечно, не помнишь, братец. Гаат — наша планета. Диск — печальная и прекрасная Сигул, — он покачал головой. — Первое чудо мира, проявляется раз в два дня.

Сигул многоцветна. Ледяная, синяя, серебряная, белая; она лениво переливается, свечение курсирует по диску.

Такая красота.

Мы дети Ульев привычны к постоянным пространственным ограничениям. И в этом отношение, задымленное небо тоже являлось ограничением подобного рода. Оно делало функционирование комфортным, своеобразно привычным.

Теперь чувство абсолютной беззащитности вторглось, ударило по шаблону ножом; бездна ворвалась в один сокрушающий шаг. Странная каша ощущений связывала. Нити паники, слабость, вплетенные в тяжелую колонну-хребет благоговения и удушения от навязчивой красоты.

Одна секунда. Вторая. Третья…

Без Улья, пещер, катакомб, Аванпоста, стен, штреков — под прямым бесхитростным взглядом Сигул, я находил себя слабым и голым, неспособным прикрыть Самость внутри шаблона. Обнажен перед исчерпывающим воле-судом Всетворца и перед своими мыслями. И тяжесть текущего положения била тараном в лицо.

Я слаб. Мы ничтожны.

Мы обнуленные, что калечные дети. А Закон смотрит, выцеливает, ждет ошибки, грозит. Преступление делает нас меченными.

Какое преступление?

Что мы совершили?

И Идол.

Причем здесь он?

На четвертую секунду моды сработали и выбили из сложной эмоциональной взвеси, ставшей моей сутью, благоговение. Затем я потерял способность наслаждаться титанической красотой Сигул. Остался перевязанный в панические нити, неспособный испытывать положительные эмоции по отношению к тяжести представленного чуда. Еще секунда возмущения приоритетами автоматики модов, и они наконец-то соизволили ослабить страх.

Стало легче.

Я вздохнул полной грудью.

Звезды и небо, конечно, красивы, но я чувствовал в них угрозу. Сигул абсолютно прекрасна, но холод и безразличие ее тяжело пережить.