Он выпрямился. С его шеи свисали свернутые петлей алые шнурки.

— Сворачивай, — кивнула Яна. — Так даже лучше, у меня шалфей с собой есть.

— А нивяник? — прошептала девочка.

— Ты где видела свечу с ромашкой? — строго спросила Яна.

— Почему бы и нет, — пожала плечами она. — А еще анютины глазки — чтобы мечтать. Я играю Офелию через неделю. В моей роли просто нет ничего про шалфей.

— Угу, — поежилась Яна. — Не играешь.

— Почему это? — обиделась девочка.

— У тебя волосы неподходящие. Офелию может играть только блондинка.

Вик за стойкой хрюкнул и зачем-то развернул к себе стоящее рядом зеркальце.

— Думаешь, из Мари получится Офелия лучше, чем из меня? — нахмурилась девочка.

— Не, — ответил Вик, расстилая зеленый резиновый коврик. — Она ж не потонет.

— Дурак, — вздохнула девочка. — Мари — наш режиссер. И вот он ее не любит.

— Гамлета играешь? — дежурно поинтересовалась Яна, глядя, как он быстро раскладывает сухие стебли вокруг алого фитиля.

— Ага, вроде того. Смотрите, вот так травы нормально или еще насовать?

Яна с сомнением оглядела расправленную свечу и махнула рукой:

— Достаточно.

— А зачем в свечах шалфей?

— Такие жгут, чтобы прогнать зло и очистить дом от негатива, — сообщила Яна, поставила локти на стойку и мечтательно прикрыла глаза.

— А давайте я вам свечку подарю, а вы со мной шалфеем поделитесь?

— Зачем тебе? — с подозрением спросила девочка.

— Подгоню отцовский цирроз. И когда в следующий раз Мари увижу зажгу — вдруг прогонится. Помнишь, кстати она «тяжело упившись» рассказывала, как в Питер хочет? Чем не трясина смерти?

— Ты целуешься лучше, чем шутишь, — грустно сказала она.

А Яне стало так завидно, что она уже почти решила развернуться и уйти. Это было просто несправедливо — они были ненамного ее моложе. Так любили друг друга, может, даже сильнее, чем они с Лемом, и волновала их какая-то Мари, какой-то школьный спектакль, и когда она, взрослая и нудная, возьмет свои свечки и уберется. Когда можно станет целоваться, говорить друг другу глупости, а потом есть мороженое на набережной и верить в бессмертие. А она должна стоять здесь, занимая последние часы своей жизни разговорами про шалфей.

Потому что она не может сделать ничего из того, что сделал бы нормальный человек. Может, завещание составить? Яна хихикнула в меховой рукав.

Можно еще поехать к родителям. Но тогда она не сможет. Не пойдет с Лемом на мост и никогда не скажет никому правду. Тогда совсем скоро в реке найдут еще одну мертвую девушку.

— А что бы ты делал, если бы тебе жить оставалось несколько часов? — спросила она Вика, понадеявшись, что подростки любят отвечать на такие вопросы.

— Умер? Совсем, э-э-э… весь? — зачем-то уточнил он, и Яне нестерпимо захотелось отобрать свечку и треснуть ему по лбу. Конечно, милые дети в деревнях верят, что человек может умереть не «весь». А ей почему-то приходится.

— Весь.

— Попросил бы прощения у друга, я ему… пообещал, в общем, всякого. И сестре бы позвонил.

Яна опустила плечи. Она не могла позвонить сестре. А друг собирался ее убить.

Один из ее друзей.

— А мой друг пропал зимой, — прошептала Яна. — Пропал, но я видела океан, зимнюю темноту и золотой фонарь… вдруг он вернется?

— Если фонарь есть — точно вернется, — серьезно кивнул Вик, протягивая ей свечи. — Держите. Прогоняйте свое зло, и пусть фонарь не гаснет.

Яна всхлипнула и вытащила из кармана несколько мятых купюр, стараясь даже не прикасаться к монетам. Торопливо положила их на стойку, и уже развернулась, чтобы уйти, но в последний момент задержала взгляд на девочке, которая сидела на краю подоконника и смотрела на Вика влюбленным и одновременно совершенно потерянным взглядом. Будто просила ее спасти.

— На, — она сунула девчонке меховой жакет. — Носи и помни.

— Спасибо, — рассеянно пробормотала она. — Мне не надо, мне такое не идет…

— Скоро пойдет, — мрачно предрекла Яна и захлопнула за собой дверь.

«Ворона, — подумала она. — Хожу и каркаю, а этот, с гитарой, куда-то пропал».

…

Ветер гулял над рекой. Бросался в кусты и рвал травы, которыми зарос берег. Яна стояла, сжимая перила моста, и старалась не плакать, потому что тогда потечет макияж.

Потечет. Она посмотрела в отрешенное лицо Лема и не нашла сил улыбнуться.

Час назад она все-таки зашла домой. Нашла там пыль. Бумажки на стене высохли и отходили от черных линий анархии, как чешуйки. Яна сняла несколько фотографий, хотела взять с собой, но потом незаметно опустила их в карман пальто Лема. Пусть берет прошлых Офелий с собой. Они отправляются в слишком далекое путешествие, чтобы идти без них.

Потом она набрала полную ванну теплой воды и бросила в нее несколько цветов, которые остались от ее венка.

— Лем, — позвала она. — Может, здесь?

— Как хочешь, — глухо ответил он.

Она не хотела. Яна никак не хотела, и поэтому они пошли на мост. Теперь она стояла здесь в своем дурацком платье с кринолином, куталась в зеленый бушлат и не хотела умирать.

— Лем…

Он только покачал головой. Ну конечно. Уже поздно. И если она не хочет свободы для себя — Лем ее точно заслужил. Нужно его отпустить.

Яна погладила его по щеке и наконец-то улыбнулась. У него была теплая щека. Он поймал ее за запястье, поцеловал кончики ее пальцев.

— Норе, — хрипло сказала она. — Позвонишь Норе. И все ей расскажешь.

— Да.

Она медленно распутала завязки воротника, сняла его и сунула Лему в карман. Отдала ему бушлат, позволив ветру забраться под одежду и трепать ее рукава.

— Давай венок.

Яна не смотрела, как он вытаскивал его из-за пазухи и расправлял лепестки — она перебиралась через перила, стараясь не запутаться в кринолине и не порвать колготки.

Оказавшись по ту сторону, она подставила голову и позволила ему заколоть в ее волосы цветы, намотанные на гитарную струну.

— Ты совсем не блондинка, — прошептал он, расправляя ее черные пряди.

— Ну там, под краской, блондинка. Как Вета. Главное, мы оба это знаем. И какое это, в конце концов, имеет значение?

— Помнишь, как она умерла?

— Облака были лиловые, тянулись к воде. Вета не кричала и не вырывалась. Наверное, ей было… слишком больно. И жасмин цвел…

Лем кивнул. Яна подняла глаза и стала смотреть на небо. Ясное и синее ночное небо.

Нож у Лема был тонкий, острый и раскрывался без щелчка. Яна стояла, вцепившись одной рукой в перила, а другой — в его обшлаг и думала, что так и не позвонила родителям. Ничего не написала. Ничего правильного не сделала, и теперь у нее будет дурацкая, неправильная смерть.

Ночь была теплой и безветренной. Река текла почти бесшумно, и Яна даже видела несколько особенно ярких звезд, которые, конечно, не складывались ни в одно созвездие. И пока Яна смотрела на звезды и думала, что в черной воде за ее спиной не светится ни один золотой фонарь, Лем провел ножом по ее горлу.

Яна разжала пальцы и отпустила перила. Положила ладонь на разрез, заглянула ему в лицо — губы плотно сжаты, глаза почернели.

Почернели. И его лицо медленно чернело тоже.

Лем мягко забрал у нее руку, и ей не за что стало держаться.

Полет был коротким, а вода, в которую она провалилась холодной и грязной. Яна успела увидеть, как Лем неловко машет рукой, будто пытаясь ее поймать. Как за его спиной мелькает черная тень, и он исчезает куда-то.

Несправедливо. Он должен был остаться, пока она не умрет.

Он обещал.

Мир провалился в интертитры, только надпись никак не появлялась.

Черный лес был наполнен воем и треском. Яр ходил сюда, когда не мог уснуть и не было работы, которой он мог бы забить оставшееся время. Сидел на поваленном бревне и таращился в темноту, уже почти не удивляясь, что в лесу живет особый, совсем не городской холод. Что под деревьями спит особая тишина, а по кронам скачут особые шорохи. Что ветер воет совсем не так, как воет рядом с человеческими домами, и что волки, которые подходят совсем близко к вагончикам, умеют выть в такт, не ошибаясь ни в одной ноте и всегда успевая за мгновение до угадать перемену тональности.