Яна наконец открыла глаза, но смотреть стала не на людей, которые ее слушали, а на серые помехи, наполнившие экран.

Все пили мертвую воду. Она, Яна, застряла в своем бардо, так и не утопившись в реке. Яр недавно вернулся из мира мертвых, пересек границу из раскатившихся мертвых яблок. Они все были на грани, и теперь каждому предстояло пойти по одному из берегов реки.

А Лема нет рядом. Лема, который действительно чувствовал себя виноватым. Он не мог ни спасти ее сестру, ни защитить Яну по-другому. Если бы их заметили — он вовсе ничего не смог бы сделать. Иногда он говорил, что ему снится, что их нашли. Снится, что это ее, Яну, убили, а он должен на это смотреть. Он признавался в этом только очень пьяным и глубокой ночью, и в такие ночи Яна говорила ему правду — что не представляет, как оправдать такую любовь. Чем ее заслужить и как вынести.

Теперь для Лема остался только один берег реки.

«Да, дочь. Зло существует. И им можно заразиться».

…

Яр до последнего думал, что ошибся. Но Яна лежала в кресле, накрытая пледом, и говорила. «Я знаю, кто убил Лору Палмер» — сказала она в их первую встречу. «Я знаю, кто убил Лору Палмер», — беспомощно твердила она каждому, кто был готов ее слушать. Четверть правды, завернутая в метафору — это именно то, что могла себе позволить сумасшедшая синефилка, которую доедала нераскрытая тайна.

Но как, черт возьми, он мог догадаться?!

«На дороге я валялась, грязь слезами разбавляла! Разорвали нову юбку, да заткнули ею рот!» — истерически звенела по струнам Яна, когда Яр пришел к ней во второй раз.

Даже сейчас, когда он пришел, Яна досматривала «Игру в прятки» — фильм о девочке, отец которой оказался маньяком. Яна всем рассказывала правду, просто никак не могла сделать этого напрямую, а не погаными намеками.

Адрес на сигаретной пачке был адресом автомобильного салона, где работал отец Яны. Продавал старые автомобили, сданные в трейд-ин. Яру стоило пойти туда сразу, а не мотаться по автомобильным прокатам — он ведь давно знал, что через некоторые салоны проводят краденые машины и еще те, у которых было сомнительное прошлое.

Он нашел несколько перекрашенных машин. Скорее всего их перекрашивали в гараже, который Артур перед смертью сдал на металлолом.

Наверняка отец Рады пытался накопить денег, чтобы начать новую жизнь. Участвовал в перепродаже угнанных машин, продал свою машину. Наверняка однажды рядом с ним оказалась Рада.

Вот почему Артур каждый раз заезжал за Радой на новой машине.

Продал свою машину, ключи от которой были у менеджера. Однажды рядом с Радой остановилась машина ее отца.

Человек за рулем, с которым ее отец работал, сказал что только что показывал машину клиенту и может ее подвезти. Рада улыбнулась ему и села в знакомую машину.

Отец Рады узнал, кто убил его дочь? Или просто не пережил горя, наказав себя сразу за все совершенные грехи?

Яр думал обо всем этом и смотрел на скорчившуюся под пледом Яну.

Она все это время знала. Знала и пыталась искупить причиненное зло, по-своему, бестолково и хаотично разбрасывая вокруг себя мелкое добро. Раздавала кофе, ставила фильмы, позволяла людям говорить о своей боли, выть о ней под гитару. Позволяла им знакомиться друг с другом. Излечиваться.

Рассказывала сказки, пытаясь одновременно сказать правду и запутать следы.

Раздавала монеты, будто пытаясь избавиться от давно потраченных краденных денег.

— Яна? — тихо позвала Нора. — Яна, чьи глаза были у Смерти, которая пришла за твоей сестрой?

— У нас троих одинаковые глаза, — прошептала она. — Голубые, у меня, Веты и отца. «Заплела Смерть цветы ей в волосы вместо лент. И посмотрела глазами цвета летнего неба, отраженного в теплой воде. Не то сестры глаза, не то ее собственные. Но разве можно не узнать собственные глаза? Дала она Смерти ответ. И та покачала головой»… Не мои глаза. И не ее собственные. Это глаза нашего отца.

Он должен ее ненавидеть. Он должен вывести ее в соседнюю комнату, перерезать ей горло, замотать ее в новый ковер и увезти на ту свалку. Судя по взглядам, у него нашлись бы помощники.

Но он не мог. Не мог ненавидеть Яну, нервную, сумасшедшую и отчаявшуюся Яну, потому что еще там, у лесного костра, представлял нервную, отчаявшуюся Раду, отца которой считал убийцей.

«Я не хотела, не хотела, чтобы ты узнал и стал меня презирать! Это я ему помогла, я его почти уговорила бежать — потому что он хороший, хороший человек, он так ужасно страдал, а в тюрьме ничего искупить не мог! Он в церковь ходил, книжки хорошие читал, и никак не мог понять, как исправить. И только больше грехов совершал, человека убил. Плохого человека, он говорил, но это, конечно, никакого значения не имело… Ярик, прости меня! Я не знаю, что делать. Он опять во что-то влез, он за меня боится, постоянно уговаривает переехать, когда меня нет — пьет… Я запуталась, я глохну, я задыхаюсь!» — размашисто стелилось тетрадному листу, который отдала ему Нора.

Письмо Рады, торопливое невысказанное отчаяние. Он успел прочесть. И теперь должен был взять невысказанное отчаяние Рады и приложить к высказанному отчаянию Яны.

— Кто еще знал? — наконец спросил он Яну.

— Только я, папа и Лем. Лему я однажды призналась. Он… хотел рассказать. Но ради меня согласился молчать. Мама бы не пережила… и папа не пережил бы… Яр, я все знаю, все, но как я могла сказать?! Всех убить, всех, кого я любила… кроме Лема, но я даже его не спасла…

— Лем сам прыгнул с того моста?

— Я видела отца тогда, на мосту. Я звонила ему с таксофона несколько часов назад. Он сказал, что не узнал меня, и даже Лема не сразу узнал. Лем сорвался, сказал, что мы все сумасшедшие, что в реке была я и что он всем расскажет. Папа дал ему таблетки и оставил в гараже, пошел меня искать. Обзвонил все морги и больницы, убедился, что меня никуда не привезли. Потом вернулся в гараж, забрал Лема. И убил его. Потому что зло, — лицо Яны перекосила белая ухмылка, — может только казаться ручным. Каждый, кто потакает злу, однажды окажется у него в зубах. Я скормила этому злу себя, свою сестру и любимого человека… этого всегда будет мало. Я не ищу прощения, потому что сама никогда себя не прощу. Но все же… дайте мне посмотреть кассету. Пожалуйста…

Ей никто не ответил.

И стал звук.

Она стучала в бубен и больше не слышала чужих голосов и чужих мыслей. И никогда больше не услышит, потому что опустив бубен, она наконец-то перестанет быть собой.

Истончается экранное стекло. Тает, тает, капает черным на красный ковер. Там мертвый Лем и черная пленка, которой раз за разом накрывают его лицо. Яр сидит у нее за спиной и каждый раз мотает запись к началу. В такие моменты лицо Лема вздрагивает, дрожит, руки с черной пленкой становятся торопливыми и неосторожными.

Вот бы можно было отмотать эту пленку к живому лицу. Но Яна каждый раз смотрит в мертвое — с полопавшимися сосудами в глазах и слипшимися ресницами. Смотрит на искривленные губы и мокрые кудри. И стучит, стучит, надеясь наконец-то оказаться там.

Смотрит.

Садится рядом. Протягивает руку и касается его щеки. Это у нее в руках черная пленка. Она мешает. Она шуршит. Она холодная и принадлежит этому проклятому миру.

У него теплая щека. У него горячий лоб.

У него ласковые губы и сухие волосы. Она сидит рядом с ним, завернутая в его черный кожаный плащ, и плачет, уткнувшись в его плечо, пока чьи-то теперь чужие руки раз за разом накидывают на них черную пленку.

— Прости меня… пожалуйста… я так… я все сделала неправильно…

А смерть и тогда, и сейчас, казалась избавлением. Может, они с Лемом вместе перейдут эту реку по шаткому мосту, и он не рассыплется под их ногами. Позади останется фиолетово-рыжее небо, все ленты и все цветы.

— Если бы ты все сделала правильно, мы бы не оказались здесь. — Его улыбка обжигает ее висок. — Мы перейдем эту реку. И позади останется фиолетово-рыжее небо, все ленты и все цветы. Мы никогда не расстанемся. Хочешь?..