А Яна не верила. Смеялась. У нее столько отчаяния. Ей так легко падать за экран. Она не устает стучать в бубен, не устает тащить свою боль в чужие истории. И значит, ей больше ничего не нужно.

Ничего не было нужно, пока у нее все получалось. Пока она кому-то помогала, пока кто-то был ей благодарен.

Пока Яр не пропал.

И крыши не стало — сменился кадр, заполнился тенями.

Если не смотреть на сцену, где беззвучно поет блондинка с безумным начесом и горестно искривленным ртом, этот эпизод можно считать хорошим.

Вдоль реки. Через эту реку нет мостов, а стоило бы их построить.

Чтобы кто-то мог переводить на другой берег тех, у кого подходящие лица и достаточно светлые волосы.

У людей, толпящихся у сцены, нет лиц, зато есть глаза — глаза людей с вырезок на ее стене. Яна любила массовые сцены в фильмах, потому что в них было много теней, каждая из которых могла знать ответ на ее вопрос.

— Где Яр?

Она дотрагивалась до рукавов и воротников, гладила спутанные волосы, заглядывала в глаза — и тени молчали. Открывали рты и дергались в такт слышной им песни со сцены, а у Яны были только такты ее бубна, которые вели ее все дальше от ответов.

Ей не стоило. Как она может идти вдоль реки, если она вообще никогда не выходила на берег?

— Яр!

И вдруг кадр погас — раньше, чем должен был.

Яна стояла среди заснеженного леса, и ей совсем не нравилось, что холод, разлитый в воздухе, чувствовался настоящим. Ей казалось, она стоит на медленно разгорающейся куче дров.

— Яр! Где ты?!

Тишина давила на нее, густая и вязкая, сотканная неподвижностью замерзших деревьев и иллюзорностью этого проклятого леса. Яна зажмурилась. Она не слышала своего бубна. Какой ритм она выстукивает там, в реальности?

Мир потемнел, а холод сгустился, забил ей горло и выжег глаза. Яна умерла — а когда спустя несколько секунд воскресла, больше не думала о таких глупостях, как реальный мир.

Зато она слушала прибой.

Она медленно побрела на звук, точно зная, что найдет там реку. Потому что все говорило о том, что она вышла на берег.

Мир потемнел, а холод сгустился, забил ей горло и выжег глаза. Когда Яна воскресла, она больше не думала о таких глупостях, как уверенность и о том, что прибоем может шуметь только вода.

Но она вышла к воде — не к реке, только к воде. В мире, где нет горизонта, не было и иллюзорной границы, о которую могли бы разбиться эти волны, поэтому Яна знала, что океан, перед которым она стоит, бесконечен. Зеленоватая густая вода с взвесью льдинок качалась и пела. Поэтому Яна не слышала своего бубна — что стук даже самого сильного шамана мог значить перед песней этих волн?

Холод выжигал глаза. Холод слой за слоем снимал с нее кожу, но Яна готова была остаться слепой и освежеванной, со слезами замерзшими на мертвом лице, лишь бы слушать эту песню и знать.

Теперь точно знать, ведь она смогла подойти к берегу — что там, в этих волнах, где она не могла видеть, качается катер. На катере — желтый фонарь.

Теперь она точно знала, что есть снег, укрывший промерзшую землю, много-много снега. Он как холст, на котором историю пишут следы. И одна из строчек ведет к промерзшему серому дому, полуслепому и полумертвому. В его стенах, как неумирающая душа, горит такой же фонарь.

— Яр… — имя умерло в горле, не успев прозвучать. Здесь нет слов, здесь нет звуков. Там, где она стоит нет живых людей. Может, она и прошла вдоль реки, но не могла понять, куда же она вышла.

Шорох волн становился почти невыносим. Яна сделала шаг назад и упала в зеленую воду, надеясь умереть и вернуться — либо туда, где ее будут вести знакомые кадры, либо в опостылевшую реальность.

Но вместо этого она услышала ломаный стук собственного бубна и увидела то, что не было похоже ни на берег, ни на реальность — на нее смотрела фотография Веты. Огромная черно-белая фотография, с траурной лентой в уголке. И огромная рука прислоняла к ее глазу тлеющую сигарету. В ритм упрямо лезла дерганая механическая мелодия.

— Что за…

Фотография распалась на клочки, а мелодия сменилась треском счетчика гейгера. Экран заполнили помехи, и Яна обнаружила, что лежит на полу, прижимая к груди бубен, но продолжает таращиться в телевизор. И чувствовать холод. Значит, ничего не закончилось.

Помехи сменились бесконечными столбцами цифр, растягивающимися в строки. В центре экрана мигала зеленая надпись «Он стоит за дверью».

В следующее мгновение надпись распалась на помехи, а с заднего плана начала проступать фотография Веты с выжженными глазами и криво вырезанным в виде улыбки ртом. Черно-белая засвеченная фотография в реверсе изуродовала ее лицо больше, чем сигарета и ножницы. Изуродовала — и превратила его в лицо Яны.

«Он стоит за твоей спиной».

Фотография растянулась, мигнула и сменилась снимком человека, натянувшего на лицо заячью маску, из-под которой текла черно-белая кровь.

«Он — это ты».

Вета снова уставилась на нее выжженными глазницами, но вдруг края медленно стянулись, и Яна увидела собственный взгляд — растерянный, но еще не напуганный. Собственные искривленные губы.

«Ты».

Фотография обрела цвет, чтобы мигнуть красным, изойти помехами и снова вернуться к выжженным глазам и вырезанному рту.

Экран погас.

— Что за еб твою мать?! — разъяренно прошипел Лем.

— Ты что, тоже видел? — ошеломленно прохрипела Яна.

Он молча вырвал из ее рук бубен и махнул им в сторону двери. Яна медленно обернулась, точно зная, что увидит — блондинку, стряхивающую пепел на ее ковер.

Но увидела Алису. Она стояла в луже пролитого кофе. Под ее ногами льдинками топорщились осколки разбитых чашек.

Она стояла, не сводя безумного взгляда с погасшего экрана.

— Что вы устроили?!

— Мы кино смотрели, — пробормотала Яна, все еще пытаясь разобраться, где холод, где река, где ее ковер и где люди мертвые, а где живые. — Я Яра искала…

Лем не слушал. Он уже стоял перед Алисой, накинув ей на плечи одеяло, и держал ее за руки.

— Эй… Слышишь меня?..

Она не слышала. Стояла, распахнув глаза и сжав побелевшие губы, и Яна видела, как ее начинает бить мелкая дрожь.

— Алиса… Алиса, ну что ты, это же шутка, — бормотал он, растирая ее руки, — что ты сидишь, в скорую звони… просто шутка, ничего не случилось.

Яна подняла глаза. Часы на стене показывали половину девятого утра. До заветных одиннадцати часов было еще слишком долго.

В гостиной по-прежнему тикал метроном.

— Это я сделала? — прошептала она.

Лем ничего не сказал, только обернулся и так на нее посмотрел, что собственный выжженный взгляд показался ей вовсе не страшным.

Яна зажмурилась. В наступившей темноте все еще был океан, два фонаря, цепочки следов и пушистый белый кот в разоренной комнате. Но все это таяло, меркло. Теперь Алиса смотрела за грань, но не было стука бубна, который мог вывести ее обратно.

Яна открыла глаза, и мутное бредовое оцепенение наконец погасло. Она схватила со стола телефон и набрала номер.

— А знаешь, что это значит?! — Яна счастливо улыбалась, подставляя лицо мутно-серому свету, наполняющему улицу за окном.

— Пожалуйста, не надо…

— Смотри, Лем. Смотри, все начинается с начала. Давай пойдем через мост. Пойдем вдоль реки и придем… мы придем к морю?

— Яна, ради бога… хотя бы шторы закрой…

— Смотри! Пойдем скорее, в такой день нельзя сидеть дома… пойдем, Лем, прошу тебя, — она схватила его за рукав и потянула к выходу. Дождь бил о стекло, превращая тяжелые серые капли в ртутные брызги.

— Яна, ты пьяная, тебе нельзя никуда идти…

— Я всегда теперь пьяная! Ну пошли кого-нибудь убьем! Пойдем, тебе ведь это нравится! Давай я позвоню Норе! Заведем ее на мост, я вскрою ей глотку, а ты будешь стоять и смотреть!

Яна знала, что этим кончится. Она хотела, чтобы этим кончилось. И когда Лем наконец-то влепил ей пощечину, она на целых несколько секунд почувствовала себя свободной.