Словно песня звучала во сне.

Словно кто-то во сне пытался прочитать заговор, но не мог вспомнить слова.

«Попробуй поймай», — и Алиса чужими словами отзвенела по струнам свою потерю. «Не догонишь — не поймаешь», — зло отвечала Яна, и в ее песне звучало эхо всех, чьи имена смыло водой.

— Гори-гори ясно, чтобы не погасло!

Яр закрыл глаза и позволил искаженному ритму и злым словам вести его куда-то далеко, в тишину и бесчувствие. Он был пьян, он очень устал и был разочарован. Почти жалел, что пришел, но живые голоса, музыка, крепкий кофе и алкоголь прогоняли то, что он заливал водкой и осенней темнотой на том мосту. И Яр позволил им прогонять.

Позволил, на миг отпустил сознание — и отчетливо ощутил чей-то взгляд. Кто-то смотрел из темноты коридора прямо ему в затылок. Из окна пахнуло речной водой, на мгновение вымывшей сигаретный дым.

— Гори-гори ясно…

Если обернуться — он увидит только темный коридор. Яр знал это, потому сам запер дверь изнутри и некому там появиться. Но он не оборачивался.

— … погасло…

Ведь если обернуться — чувство исчезнет. Оборвется короткий, разбавленный явью сон, в котором будут только живые люди.

— … погасло!

«Рада?»

Чьи-то пальцы скользнули под ворот его свитера. Теплые тонкие пальцы.

— На дороге я валялась, грязь слезами разбавляла! Разорвали нову юбку, да заткнули ею рот! — ввинтились в сон истерические нотки.

— Хватит! — не выдержал Лем и положил ладонь на корпус, заглушив следующий аккорд.

Ощущение присутствия исчезло. Яр нехотя открыл глаза и сон растворился, смытый золотистым домашним светом.

— Не нравится? — хрипло прошептала Яна. — И что мне делать, если они…

— Помолчи, — тихо сказал Лем. — Или хочешь об этом поговорить?

Над столом висела тишина и сигаретный дым. Никакого запаха воды. Никаких взглядов в затылок. Яна смотрела Лему в глаза, все еще сжимая гитару, и Яру показалось, что она вот-вот вцепится ему в лицо.

Алиса задумчиво разглядывала бутылку, Лена куда-то исчезла, а Володя сидел, закрыв глаза, и делал вид, что это его не касается.

Яра не знал, что мучило Яну, кроме смерти сестры, и не считал, что имеет право спрашивать. Не похоже, чтобы Яна хотела об этом говорить. Она хотела об этом спеть.

— Отдай ей гитару, — миролюбиво посоветовал он.

— Не лезь, — прошипел Лем. — Ты ничего не знаешь.

— Вот и послушаю.

Лем не убирал руку с грифа, только с ненавистью таращился на Яра.

В тишине раздался щелчок, а за ним первые аккорды «Light My Fire». Яр обернулся.

Лена стояла в коридоре, сжимая магнитофон. Она медленно подошла и поставила его в центр стола.

Яна разжала руки. Лем отвел глаза.

Яр забрал гитару и поставил рядом с собой.

К удивлению Яра, утром он чувствовал себя прекрасно. Заглянул в чашку на тумбочке и, не обнаружив там плесени, одним глотком допил почерневший затхлый чай. Поморщился от приторности собравшегося на дне сиропа и начал одеваться.

Пробежка вычистила остатки вчерашнего вечера из легких и головы. Он больше не думал о Яне, людях, которые у нее собираются, и о собственном одиночестве тоже не думал. Дышал сырым речным воздухом, в котором мешались запахи воды, ржавчины гниющих на речвокзале кораблей и холодного песка, и вспоминал разговор с Виталиком.

Зацепка была паршивая. Венки собирали разные люди? Разве не мог убийца покупать где-то готовые? Интересно, продаются где-нибудь венки, может, в свадебных салонах?

Весь этот ритуал ему был решительно непонятен, и это сильно мешало думать.

Была в этих убийствах какая-то натужная театральность, неестественность. К тому же Яр никак не мог понять, какого черта маньяк, которого все называют эстетом и ценителем прекрасного, надевает белые венки на светловолосых девушек. Яру хватало даже уроков рисования в школе и собственного весьма сомнительного чувства прекрасного, чтобы понять, что выгоднее смотрелись контрастные цвета. Еще и венки разные — это значило, что цветы и их расположение сакрального смысла не имеют. Все это никак не вязалось между собой.

Что еще ему известно? На карте, которую он носил в кармане, красными точками отмечены места, где находили тела, и мосты, откуда их предположительно сбрасывали. Это тоже казалось Яру странным — пара мостов были невысокими, находились почти над самой водой, и тело можно было практически опустить. Но остальные были большими, с высокими перилами. Притащить девушку — живую, мертвую? — на мост уже было проблемой, а потом сбросить ее в воду, еще и в венке? Это ведь ужасная глупость. Тело обязательно уйдет под воду, перевернется, цветы разлетятся, кровь из пореза вымоет. Не получалось меланхоличной красоты, выходила какая-то бессмысленная муть и много лишних движений.

Яр не раз с раздражением ловил себя на том, что думает о том, как правильно убивать женщин.

Каждая деталь, которую ему удавалось присоединить к пазлу, не дополняла, а разбивала прошлую картину. Яр думал, что убийства ритуальные. Думал, что для маньяка имеют значение детали, но детали разнились — даже по фотографиям, которые иногда печатали в газетах, он видел, что лица у девушек порезаны не особо старательно. Как подпись, которая каждый раз получается разная, а какая она в паспорте человек часто сам давно не помнит.

Домой он вернулся через полтора часа. Душ был не занят, поэтому он быстро вымылся и переоделся, заварил чай в той же кружке, из которой пил утром. Подумав, обулся и спустился на первый этаж, покурить на свежем воздухе и посмотреть почту. Сегодня должны были привезти очередной выпуск криминальной газеты, на которую он был подписан. Ничьих писем он не ждал, поэтому, увидев в общем ящике конверт с номером своей комнаты, очень удивился.

И так и остался стоять с незажженной сигаретой посреди коридора.

Первое, что он узнал — почерк Рады. Синие буквы, такие же, как жили в ее конспектах, на ее записках. Потом он узнал и конверт — голубой, из лимитированной серии. Рада любила бумажные письма, даже пару раз отзывалась на объявления о знакомствах в газетах. Писала бабушке в деревню, писала учительнице музыки, когда она переехала в деревню, подругам в других городах, общалась с коллекционером марок из Самары — она достала ему какие-то редкие марки, а он организовал ей транспортировку пианино своей матери, которое, по его уверению, всю жизнь мечтал топором порубить в щепки.

И вот какое-то из писем вернулось. Сделало круг по городу, а может, и по стране, а теперь вернулось к Раде — точнее, к Яру.

Увидев адрес, он зажмурился и несколько секунд гладил кончиком пальца сгиб конверта, не зная, что делать с этой новостью.

В графе «кому» твердым почерком было выведено «папе». Адрес был неправильным — Яр точно знал, что в городе нет такой улицы и нет домов, где могла бы быть квартира 257. Удивительно, что это письмо «на деревню дедушке» не оказалось в одном из мешков с обертками и рваными коробками, которые стоят у любого почтового отделения.

«А может, это не первое письмо? — подумал Яр, все-таки выходя во двор и щелкая зажигалкой. — Может, десяток выбросили, а тут кто-то добросовестный попался. Ну что теперь. И, наверное, можно читать ее письма».

Он достал из кармана складной нож. Не хотелось рвать конверт, который заклеивала Рада, пусть он потом и исчезнет из его дома вслед за всеми ее вещами.

Вертикально развернутый тетрадный лист был целиком исписан убористым почерком. Буквы теснились в каждой голубой клеточке, намертво вгрызались в желтую рыхлую бумагу и не сообщали ничего интересного. Яр скурил три сигареты, прочитал письмо дважды, жадно шаря по строчкам глазами, но не нашел ничего интересного.

Это было обычное письмо дочери отцу, дежурное, но, насколько Яр мог судить, вполне искренне благожелательное. Рала писала о своем недавнем концерте в филармонии, рассказывала об учебе, вскользь — о Яре, сдержанно, явно подбирая слова. Тщательно выверенная доза информации и эмоций, но не из недоверия, а скорее из-за множества условностей, связывающих родителей и детей. По крайней мере, так показалось Яру.