Раньше он предпочитал валяться в комнате и смотреть в потолок или пить горький черный чай, листая желтые страницы найденного в тумбочке детектива, из которого до сих пор не прочитал ни строчки. Иногда он пил, потому что вспоминать о сухом законе полагалось только в момент покупки алкоголя — это был единственный повод платить поставщику ту цену, которую тот ломил. Яра все устраивало, контракт его длился и длился, зима была черной и безмолвной, и тоже длилась и длилась, а потом его сосед вспомнил, что он колоритный персонаж и достал варган. После этого Яр вынужден был слушать «Луну над Алабамой» в любое время, не занятое работой.

Сначала он пытался рычать и объяснять Ивану, что умеет убивать людей. Правда, кастет он оставил дома, потому что с оружием его не пропустили бы в самолет. Зато пропустили с разобранной гарротой, состоящей из двух отшлифованных ручек и стальной струны. Ивана не впечатлял ни рык, ни гаррота, потому что Иван так и не сказал, как его зовут, а значит, Яр не мог выйти на тропинку, по которой бродила его смерть.

Иван был из той особой породы мудаков, которые безошибочно чувствуют, кто бьет морды от духоты осенних ночей и потому что показалось, что так хочет мужик в соседском телевизоре, а кто просто потому что любит это дело. Яр любил — раньше, когда спрашивали закурить, почему он с патлами и что в чехле. Тогда это была просто часть ритуала, естественное завершение концерта, и заканчивался этот ритуал в худшем случае парой сломанных носов или пальцев. А в осенней духоте на заплеванной кровью брусчатке — Яр был почти уверен — хоть раз остался мертвец. Его это не радовало, его это не печалило, но это не давало ему просто по-соседски начистить Ивану рыло. Возможно, он окончательно разучился бить просто так. А осенней духоты здесь не было, и соседи смотрели передачи про инопланетян, под которые убивать было несолидно. И если он оставит здесь труп — скорее всего, у него не получится вернуться весной.

Однажды он отобрал и выбросил варган, а через десять минут узнал, что варганов у Ивана много, что он умеет искать их в сугробах и почему-то не обижается, только щурит раскосые глаза и предлагает подпевать.

В один из вечеров Яр прошелся по общежитию, не нашел ни у кого гитары, зато нашел губную гармошку. Сыграл «Луну» восемь раз в такт с варганом, решил, что окончательно сошел с ума, и Яна будет им довольна. И лег спать, а вечером варган снова заунывно дергался по нотам в поисках следующего виски-бара.

Теперь Яр стал уходить в лес, разводить костер и слушать тени. Ему было холодно и спокойно, и за это он был почти благодарен Ивану. Но он бы предпочел, чтобы ему было холодно и спокойно где-нибудь подальше от леса. В первую ночь ему, видимо, было слишком спокойно, потому что, вернувшись, он обнаружил на лице белые пятна, которые не сходили несколько часов. На следующую ночь Яр пришел в лес в балаклаве и очках, и с этих пор ему казалось, что тени говорят с ним охотнее. Если бы он спросил Ивана, тот ответил бы, что все верно, и что уходя на приграничья нужно оставлять свое лицо дома, но Яр не спрашивал. До этого он мог додуматься сам.

Иногда Иван курил какую-то дрянь, от которой комнату наполнял терпкий дым, пахнущий сырой землей и мхом, и почему-то никому до этого не было дела. Яр в первый раз заставил его проветрить и только потом ушел в лес, но во второй раз он даже посидел в комнате подольше и послушал варган, для верности. И ждал этого дыма, даже предлагал купить ту дурь, что Иван курит, но он говорил, что никакая это не дурь, и если ее сожжет Яр — никакого толка не будет.

В такие ночи Яр чувствовал, что Рада сидит рядом с ним.

Он знал, во что она одета — на ней клетчатое пальто и бежевый шарфик с золотым люрексом. Ей точно было холодно, но он не мог отдать мертвой девушке куртку. Не мог забрать ее с собой, не мог даже на нее посмотреть. Заговорить с ней. Им было позволено только вместе смотреть, как пляшет на снегу рыжее пламя в черном угольном пятне.

«Я приехал сюда, потому что думал, что ты могла обо всем знать. Что твой отец может быть убийцей», — молча признавался он ей.

«Это правда. Я обо всем знала. Мой отец был убийцей. Почему ты не послушал Яну? Она ведь сразу сказала, что знает, кто убил Лору Палмер», — читалось в изможденном потрескивании веток.

«И что она сказала бы, послушай я ее? — усмехался он. — Яна тоже ищет. Говорит, что ей и тем, кто к ней приходит, нет нужды искать убийцу, но она врет. Яна все время врет».

«Яна подавилась своими тайнами. Не надо ее ненавидеть».

«Мне не за что ненавидеть Яну».

«Она утонет».

— Мне будет ее жаль. Погоди. Останься. Видишь, я подкинул щепок в костер. Стало теплее. Останься, не уходи. Хочешь, я пойду за тобой в лес? Но ведь тебя там нет.

Но ее уже нигде не было. Нельзя было заговаривать вслух. И Яр сидел у костра, пока угли не поседеют, потом закидывал их снегом и отправлялся спать. В тишину, потому что в такие ночи Иван считал поиски виски-бара завершенными.

На следующую ночь Иван снова доставал варган, и Яр, невыспавшийся, смертельно уставший за день, шел смертельно тосковать к костру.

Иногда с ним пытались заговорить. Присаживались рядом, трогали за плечи, просили сигареты, будто это было самым обычным делом — попросить закурить у человека, который сидит в тайге и смотрит на деревья. Общительные коллеги, имена которых он не хотел запоминать, жалостливая женщина, работавшая на раздаче в столовой. Откуда-то они узнавали, что он развел костер, узнавали, что лесная темнота подступает к его голове, и пытались этого не допустить.

Они забирали сигарету, дежурный ответ и отравленное лесом равнодушие, и оставляли его.

Иногда Яр уходил в лес слушать собственные шаги. Ему казалось, что его следы зарастают травой — желтой и сухой, растущей прямо на снегу. Яр знал, что если обернется, то увидит только отпечатки своих ботинок, но пока он этого не делал, трава была там.

Может, она росла, чтобы Иван собрал ее и сжег в их комнате.

Иван одобрительно кивал, но все не отставал со своим треклятым варганом.

Яр смотрел в темноту и думал о Норе.

Думал, что нужно ей позвонить и сказать, чтобы она перекрасила волосы.

Думал, что Нора красивая, умная, и ему очень хочется, чтобы у нее все было хорошо.

Иногда очертания деревьев размазывались в одну непроницаемую черноту, на которой рыжим был нарисован расплывшийся костер, не дающий света.

В такие минуты Яр отчетливо осознавал то, что потом не мог себе объяснить.

Он знал, что весной над местом, где закопан ржавый железный контейнер, вырастет борщевик.

Знал, что дети прыгают по лужам, топча утопившееся солнце и кричат «Ворона!», а девушка с сотнями косичек из синих и белых шнурков смотрит на них, курит и кусает губы, пытаясь собрать с них несказанные слова, которые навсегда к ним прилипли.

Знал, что Рада умирала долго и долго звала его, но имя, охрипшее и потускневшее, не пускали к нему оклеенные сотами поролона стены гаража.

Я говорю тебе: мы все должны умереть.

И это Яр тоже знал.

Знал о человеке с красными глазами и шестиполосной дороге.

Знал, что смерть милосердна.

Еще знал, что где-то за лесом, у другой реки, у другой воды, курит светловолосая девушка с серебряными тенями на устало опущенных веках. У нее на плечах еще большой ей бархатный зеленый жакет, она скучает по своему брату и ненавидит его за то, что никак не может докричаться. Его имя тоже не пропускают какие-то невидимые стены. И он не вернется до тех пор, пока не найдет другое имя.

И если мы не найдем следующий виски-бар…

— Найди моего отца, — говорила ему Рада. — Ты ведь уже знаешь, как его искать. Ты все поймешь. Только найди.

Он не отвечал, потому что не хотел, чтобы она исчезла.

Потому что он не хотел искать ее отца. И не знал, как искать. И не хотел слушать, что он может рассказать.

Яна стояла рядом и смотрела в другой лес — не в тот, что он. Смотрела в темноту, словно в зеркало, и ее голубые глаза казались двумя пулевым отверстиями в солнечный день.