– На Уолтера Стаббинса.

– Как же, знаю. Хваткий парень. Лю – необычный китаец, ему плевать, какого племени человек, был бы полезен. Значит, Стаббинс тебя и нанял?

Иванов посопел.

– Ну, можно и так сказать. Обещал денег и новый уровень доверия, как мне было отказаться? Я ведь с простых волонтеров начинал, кричалки на митингах орал, толпу раскачивал, оплата сдельная. Потом Стаббинс меня заметил, под себя взял… Нет, тут только тот отказался бы, кто сам себе враг. Риск, да… Но я и раньше, бывало, рисковал…

– Так сильно ты еще не рисковал.

Иванов гладил перевязанную ногу, шептал ругательства, думал.

– А тебе не приходит в умную твою голову, – сказал он наконец, – что это наши устраивают нам проверку? Прогнемся мы под Прая или не прогнемся?

– Нет, – отверг Эрвин. – Для Лю и его штаба это слишком сложная схема.

– Ты так думаешь?

– Это не мысли. Это расчет.

До ночи он успел и подремать немного, и добыть еще одного «зайца», и построить шалаш на двоих для защиты от дождя, и еще раз сводить Иванова к сероводородной ванне. Опухоль на ноге не уменьшилась, но вроде и не увеличилась. Покачав головой, Эрвин велел напарнику держать ногу в источнике столько, сколько терпится, и еще немного сверх того. Орать, если нужно, во всю силу легких, но держать.

Вынуть, отдохнуть, отдышаться – и снова…

Ночь прошла тихо. Шуршали в кустах какие-то ночные зверьки, мелкие и наверняка не опасные. Поднялся было ветер, пошелестел листвой и сразу утомился. Глухо урчало под землей, и почва временами вздрагивала, зато была теплой, как нагретый солнцем песок или тело женщины. Посвистывал в соседней долине пар, побулькивала грязь. Где-то поодаль взревел, как сотня взбесившихся паровозов, гейзер и утихомирился до следующего извержения. Природа острова была занята своими делами и пугала не всерьез.

Утром Эрвин велел Иванову размотать повязку, помрачнел и целый час стучал куском базальта по куску обсидиана, пока не получил ланцетовидный осколок с бритвенно-острым краем.

– Это видишь? – показал он изделие Иванову.

– Ну?

– А это видишь? – Эрвин извлек из-за спины вторую руку с зажатой в ней узловатой дубинкой.

– Ты это, не дури, – сказал Иванов. – В прошлый раз я ведь только изображал неумейку, и ты это понял…

– То было в прошлый раз. А сейчас ты не сможешь нормально двигаться. У тебя внутренний гнойник. По-моему, не очень глубокий, но оставлять его нельзя. Знаешь ведь, что надо делать? Вариантов только два: либо ты сам вскрываешь абсцесс, либо это делаю я, предварительно отключив тебя. Что выберешь?

– Сам справлюсь, – процедил Иванов, подумав и поскрипев зубами. – Дубинку-то убери и поди прогуляйся. Отключит он меня, анестезиолог какой…

– Выше колена жгут наложи, не забудь.

– Без тебя разберусь.

– Зови, если что.

Эрвин отошел, но не слишком далеко. Справится ли напарник – или искромсает себя без толку? Или вообще не решится на глубокий надрез, пожалев бесценный свой организм? Он ведь не медик. Вероятнее всего, этот Иванов лет двадцать назад служил рядовым в не очень крутых спецвойсках, не принимавших участия в серьезных операциях. Чему-то обучен, что-то еще помнит, но ведь не более…

Почему Стаббинс выбрал именно его? Пожалуй, не вопрос… Другой бы рискнул довериться наемнику, но всегда лучше предпочесть своего человека. Нашли среди своих лучшего из худших, посулили сладкий пирожок, предложили проявить себя…

Иванов ужасно заорал. Эрвин невольно поморщился. Он был доволен, что Иванов выбрал в хирурги себя самого, Эрвин был вычислителем, а не хирургом, да и резать себя самому легче – была бы решимость выжить во что бы то ни стало… Но воображение подсказывало, какую муку терпит сейчас Иванов, и самого заставляло страдальчески морщиться.

А кто сказал, что от излишка воображения бывает только польза?

Иванов орал. Когда крики стихли, Эрвин поспешил к нему: уж не довел ли себя напарник до обморока? Но нет – бледный, взъерошенный, покрытый каплями пота Иванов пребывал в сознании, дыша, как после десятикилометрового пробега, а по прелым листьям были разбрызганы кровь и гной.

– Хорошо, – кивнул Эрвин. – Двигаться можешь? Давай я помогу.

– Куда еще?

– Туда же, куда вчера. Обеззаразить. Придется еще потерпеть.

Издав рычание, Иванов поискал глазами, чем бы запустить в Эрвина. Не нашел.

– Надо, – сказал Эрвин. – Понимаешь, надо.

– Сам знаю, что надо… Помоги встать.

Как часто любому из нас приходится делать то, что не хочется!

Иногда – то, что причиняет сильную боль или долгие мучения.

Не надо? Но ведь хуже будет. Может, стоит потерпеть?

Безусловно. И каждый прекрасно знает это в теории, а многие даже на практике. Терпи, человече, скрипи зубами! Господь терпел и нам велел. Все правильно. Но как же не хочется обрекать себя на муки, да что там – подчас просто на неудобство, чтобы получить награду, будь то новая должность или новая жизнь! А то и просто жизнь.

Она ведь хороша. Дышать, смотреть на мир, слышать его звуки, чувствовать его обонянием и кожей, пробовать на вкус пищу, какова бы она ни была, – разве плохо? И не чудесно ли надеяться на лучшее? Среди приговоренных к высшей мере на Хляби очень мало самоубийц. Служивым у кордонного невода почти никогда не приходится, ругаясь, прибирать фрагменты тел осужденных, бросившихся на невод. Нет, они покорно идут в болото, питая кое-какие надежды, и никто не видит, как болото глотает их вместе с надеждами.

Потому что одной надежды мало. Те, кто сравнивает жизнь с лотереей, самые отъявленные лентяи и неумейки на свете.

– Тебе только шестнадцать, – сказала Эрвину мама.

– У меня есть рабочая лицензия, – возразил Эрвин.

– На работу в шахтах или на поверхности. Зачем ты пошел на курсы гарпунеров?

– В космосе интереснее. Да и лишние деньги нам не помешают.

– Разве нам не хватает?

– Хватает – на прозябание. Не ты ли говорила, что отец мечтал вытащить нас из этой дыры?

– Даже он не рискнул пойти в гарпунеры! Ты знаешь, сколько они в среднем живут?

– А знаешь, сколько они зарабатывают?

Мама заплакала. Давно остались в прошлом те времена, когда она могла воздействовать на сына словами, но слезы как аргумент пока еще работали. Что слова? Разве балбес, переросший мать, начавший бриться и уже заглянувший любопытства ради почти во все злачные места шахтерского поселка, станет кушать все ту же надоевшую бурду? Он уже достаточно взрослый.

Слезы матери – другое дело.

– Ну что ты, мам, – заговорил Эрвин. – Это же только курсы. До двадцати одного года меня в гарпунеры не возьмут, а до восемнадцати не выпустят в космос даже с инструктором. А знаешь, какие там инструкторы? Все до одного старые пеньки и перестраховщики. Не переживай ты так. Они на окладе и жить хотят.

– А ты не хочешь? У меня только один сын!

– Ну так я же и говорю: мне еще пять лет до настоящего гарпунера. Пока только теория и тренажер. Получу вторую специальность – что, плохо? И потом, обучение бесплатное, зато экзамен жестокий. Капсулу еще не всякому доверят. А не захочу подписывать контракт – ну и не подпишу, они там только утрутся. Гарпунер, который слишком себе на уме или с дрожью в коленках, им самим не нужен…

– Знаю. Им нужен отчаянный и глупый. А обо мне ты подумал?

– Ну какой я отчаянный, ма? И какой глупый? Ну подумай, а?

Конечно, он не успокоил маму, но переспорить сумел. Ведь для мамы лучше, когда ее сын посещает вечерние занятия, вместо того чтобы слоняться по дешевым пивнушкам и грязным борделям. Конечно, маме не следовало знать, что Эрвин уже четырежды выходил в космос в двухместной капсуле с инструктором и готовился к первому самостоятельному поиску в астероидном поясе. Правила – правилами, а не нарушать их скучно и порой вредно. Эрвину пришлось потрудиться головой, чтобы быть допущенным. Учебные капсулы были старьем, аппаратура, случалось, глючила, что порой раздражало. А когда удавалось справиться – восхищало. В бригаде заметили, что Эрвин работает не в полную силу, докопались до правды и стали обзывать самоубийцей. Один только бригадир попал в точку, назвав шустрого паренька карьеристом. Он понял, что к чему.