Сам Эрвин выглядел не лучше. Ныла спина, режущая боль поселилась в правой стороне живота, где печень, прямо в сердце какой-то подлец напихал иголок, и вдобавок кружилась голова. Эрвин внезапно испугался, осознав, что он больше не считает в уме. Это было ново. Всю жизнь, сколько он себя помнил, он мыслил исключительно математически, и там, где другие оперировали словами и образами, он привычно обходился формулами, символами и цифрами. Тот или иной расчет шел в его голове постоянно, его можно было лишь направить в нужное русло или заменить другим, более интересным или важным, но не отключить уникальный природный процессор.

Ничего, подумал Эрвин, это ерунда. Хорошо, что сейчас нужно только драться. Математика больше не нужна. Последний бой, достойное завершение…

С дракой проблем не было: лезь на баррикаду, целься, жми на спусковой крючок. Чего проще? В какой-то момент, когда многоножки поперли всей накопившейся в ущелье массой и буквально покрыли каменистую землю текучим ковром, Эрвин заметил боковым зрением обреченность на лицах бойцов, – но сам он ощущал лишь азарт, очень спокойный азарт, без дрожи в руках и горящих глаз. Должно быть, какая-то извилина в его голове все же продолжала упражняться в расчетах, иначе как объяснить ту потрясающую рациональность, с которой он вел бой и о которой впоследствии рассказывали те, кто сражался рядом с ним? Ни одного промаха!

Впрочем, наверное, привирали…

За одно можно поручиться наверняка: когда дымящийся слой убитых тварей достиг гребня баррикады, когда вновь замолчали оба пулемета, когда орда сплошной текучей массой уже готова была перевалить через гребень, когда сразу трое защитников ущелья один за другим опрокинулись навзничь, а прочие в панике подались назад, Эрвин закричал больным старческим голосом, чтобы отступали все, – и остался на гребне один, по-прежнему верхом на андроиде. Оглядываясь на бегу, люди видели, как он отстреливался, как многоножки с тупым алчным упрямством бросались на Вавилу и тот, содрогаясь от электрических ударов, неловко топтал их. Эрвин что-то крикнул людям – никто не разобрал что. Он больше не стрелял – по-видимому, в его плазменнике иссяк запас энергии.

А потом, когда уже казалось, что вот сейчас последний защитник ущелья упадет и скроется под черной шевелящейся массой, Вавила резко повернулся вправо. Его грудь распахнулась, как шкаф, и из нее в скалу ударили три фиолетовые молнии. Или четыре? Никто не мог сказать точно.

Да и не надо.

Скала рухнула, подняв тучу пыли. Могилой Вычислителя стали килотонны породы, обрушенной по его приказу в проход меж двух отвесных скал. Правая скала превратилась в огрызок, и проход расширился, но зато дно ущелья оказалось заваленным такими валунами, что и многоножки пробирались через них с трудом и поодиночке. Их отстреливали без спешки, с холодной яростью.

И уже на следующий день заметили в атаках многоножек некую вялость, а еще через два дня по долине начала распространяться невероятная новость. Ей верили, потому что очень хотели верить, но она не была пустой фантазией, а отражала сущую правду:

– Они дохнут, дохнут!.. Сами мрут!

Последний расчет Эрвина Канна оказался верным.

К немому изумлению Юлии, на Лусию прибыл не кто-нибудь, а сам Тревор Стиннес, начальник Интерпола Лиги, низенький, щекастый и вечно всем недовольный, а с ним его заместитель по общим вопросам Хуан Постиго. Этот был худ, немолод, сед и, насколько знала Юлия, не особенно вникал в оперативные вопросы, зато слыл непревзойденным управленцем и умницей. Кое-кто в Центральном управлении поговаривал, что напрасно Стиннес держит такого зама – тот его подсидит. Эти домыслы Юлия отметала как глупые: Стиннес очень хитер, но он не параноик, чтобы лишиться своей правой руки, причем руки верной! Иное дело, будь Постиго помоложе… но он уже стар, чтобы карабкаться выше.

Корвет грузно опустился в долину – в ту, прежнюю, выбранную покойным Эрвином долину, где теперь вновь стучали топоры строителей и где санитарная команда только вчера закопала последнюю яму с трупами многоножек.

Дожди подпитали ручей и наполнили озерко. Как ни в чем не бывало пасся на лугах скот, и, защищенные от него свежей изгородью, уже взошли первые ростки на опытной плантации когнитивного ореха. Домов в новом поселке стало больше, но две трети населения еще ютились в шалашах, и никто не жаловался. Хорошие люди, добрый народ. Он вынес такое… естественно, не без жалоб, как же иначе, но ведь и без малейшей попытки бессмысленного, хуже того, губительного бунта! Вытерпели – и победили. Юлия перебирала в уме известные ей планеты – могло ли их население повести себя столь же достойно в схожих условиях? Вряд ли.

Она отрапортовала устно. Высокие чины пожелали осмотреть место гибели Эрвина Канна, и она полетела сопровождать и показывать. Командир группы прикрытия все допытывался, не осталось ли в горах живых многоножек, и, не удовлетворившись ответом, приказал бравым коммандос быть готовыми к бою. На месте те мигом обеспечили охрану периметра.

От кого? Все уже, все. Многоножки передохли, ничего страшного уже не будет… но откуда высокому начальству об этом знать? От подчиненной, которая не смогла выполнить задание?

– Неважная работа, капитан, – морща капризный рот, изволил проронить Стиннес, осмотрев завал в ущелье. – Значит, он там?

– Так точно, там, – подтвердила Юлия.

– Вы сами видели, как он погиб?

– Нет, но видели многие, я опросила каждого. Он сам завалил на себя скалу.

– Героическая смерть, – с иронией произнес Постиго.

– Да! – выпалила вдруг Юлия, хотя минуту назад сама от себя этого не ожидала. – Именно героическая! Он…

Она хотела добавить, что именно Эрвин Канн спас население этой планеты, – и не сказала ни слова, поняв, что никого из визитеров это не интересует.

– Остыньте, капитан! – буркнул Стиннес и с сомнением обратился к заму: – Ваше мнение?

– Могу только сказать, что героическая смерть мало соответствует известному нам образу Эрвина Канна, – неспешно, как бы жуя слова, проговорил Постиго. – Однако следует принять во внимание два обстоятельства: во-первых, психологический портрет мог устареть, а во-вторых, могла иметь место ситуация, когда он сознательно искал смерти. В то, что он случайно загнал себя в безвыходную ситуацию, я не верю. Допускаю, что негодяй был болен, смертельно болен, знал это и предпочел славную смерть смерти жалкой.

Стиннес кивнул.

– А вы что скажете, капитан?

– Согласна! – выдохнула Юлия. Она была не вполне согласна, но чего уж теперь! Вычислитель мертв, он не предстанет перед судом, она провалила задание, и по возвращении на Терру ее не ждет ничего хорошего. Может, и не накажут, но и карьерных перспектив уже не просматривается. Эрвин был прав: задвинут. Перебор бумажек… Квартирные кражи…

– Будем разбирать этот хаос? – спросил Стиннес, брезгливым щелчком сбивая пылинку с лацкана.

Постиго покачал головой.

– С нашими средствами тут работы суток на десять, а вызывать корабль с горной техникой – стоит ли? Думаю, можно признать смерть Канна свершившимся фактом.

Он не добавил «наконец-то», хотя это, несомненно, подразумевалось. Стиннес даже просветлел лицом. Незачем торчать на этой убогой планете целых десять дней, а дело – закрыть и в архив. Давно пора.

Вернулись к корвету. Махина, возвышающаяся в центре долины и придавившая край только что засеянного ячменного поля, приковывала всеобщее внимание. Охранение из отборных десантников несло службу, не подпуская аборигенов. Те проявляли любопытство, и было отчего: никогда еще корабль таких размеров не опускался на поверхность Лусии. Телескопическая лапа опоры, угодившая на поле, ушла в грунт на человеческий рост. Казалось, что веселенькие облачка, проплывающие над долиной, вот-вот заденут носовую надстройку корвета. Что по сравнению с такой громадиной низкорослые пузатенькие грузовозы унианских торговцев! Карлики. Блохи.