Чёрный волк поднялся и заскулил, глядя в сторону леса.

От леса шла Умила. Шла, а потом, не выдержав, побежала, и он похромал ей навстречу.

— Ну-ка, колесо сюда! — приказала бабка Ярогнева, хлопнув в ладоши.

Принесли то самое колесо, выбили середину. Василий сбегал домой за одеждой Завида, а когда вернулся, обод уже обвязали лесными травами, собранными Умилой. Купальскими травами.

— Ну-ка, пролезай! — велела Завиду бабка Ярогнева.

Он постоял перед ободом, покачиваясь. Влезал чёрным волком, а выбрался человеком. Повязка, наложенная ещё на звериное тело, теперь болталась.

Завид осмотрел свои руки и хрипло рассмеялся.

— Вышло, — выдохнул он. — И что ж... Отныне всегда человеком буду?

— Ну, ежели кто вдругорядь не проклянёт, — пожала плечами бабка.

А когда Завида увели, чтобы похлопотать о его ранах, когда утихла первая шумная радость, Василий вдруг ощутил, что плечи Марьяши под его рукой закаменели.

— Идут, — всхлипнула она, прикрыв рот ладошкой. — Идут!

И, сорвавшись с места, полетела через луг.

Он тоже побежал за ней, потому что показалось правильным не оставлять её одну. Но чем дальше, тем больше ему казалось, что он вообще-то лишний, так что он перешёл с бега на шаг, а потом и вовсе побрёл, едва переставляя ноги и делая вид, что он тут так, гуляет.

Рада, протянув руки, бросилась навстречу дочери и крепко обняла. Тихомир, смущённый, держался позади. Его рубаха повисла лохмотьями, на плечах и руках виднелись следы укусов, грудь расчертили глубокие царапины. Видно, нелегко ему пришлось.

Василий зазевался, а потому Рада обняла и его, расцеловала в обе щёки. И к корчме они возвращались под руки, как семья. Он умирал от неловкости.

Борис и Всеслава вышли, сами поклонились и слёзно просили прощения. Василий не знал, сумел бы такое простить, а Рада и Тихомир ничего, не держали зла.

Царь просил побратима вернуться с ним в стольный град, быть, как прежде, его советником, но тот отказался.

— Не серчай, — покачал головой Тихомир, — токмо не по мне это боле. Старею, должно. Ты уж позволь, сделай милость, остаться старостою в Перловке. А ежели помощь какая тебе будет надобна, токмо пошли за мною, тотчас прибуду. Побратимом я клялся тебе быть до самой смерти, побратимом до смерти и останусь.

— Что ж, и то верно, — помрачнев, кивнул Борис. — Много всего промеж нами встало. Ты уж знай, ты-то меня простил, а я себя вовек не прощу. Ежели хоть чем искупить вину могу, всё сделаю.

И ещё одно чудо случилось на исходе той ночи. Старый гончар, поманив рукой, повел людей через мост в поле, наигрывая мелодию. Все уже устали, не хотели идти. Может, один поднялся из жалости, второй — а там, так уж и быть, и остальные пошли смотреть, что он покажет.

А он, оборвав игру, засмеялся громко, раскатисто, да и рассыпался огнями, раскатился по полю.

— Кладовик! — ахнул кто-то. — Шапку, шапку!

А шапок-то почти ни у кого под рукой и не оказалось. Ох, как они засуетились! Едва что-то выкопав, передавали шапку другому, или накрывали огни ладонями, или падали на них животом.

— Гляди-кось! — обрадовался один. — Буски да перстенёк, да какие ладные! Жёнку потешу...

— А у меня-то, — даже прослезился второй, — не токмо на коровёнку, а и на двух достанет. Потешу детушек!

Суетился здесь и лодырь, который мечтал отыскать клад и жениться, а то даром был никому не нужен. Шапку он, видно, сшил на заказ — такую, что и три головы поместятся, и теперь, расталкивая всех, метнул её на самый большой огонь. Приподнял край, заглянул — а под шапкой коровья лепёшка.

— Да как это? — опешил он, заморгал глазами. Бросил шапку ещё — опять лепёшка. А уж как бросил в третий раз, шапка занялась зелёным огнём, да и сгорела. Одна опушка осталась.

Царь Борис хохотал, держась за живот. В суматохе, когда все тянули руки не глядя, он и сунул свою расшитую золотом, изукрашенную каменьями шапку одному из мужиков. Тот передал второму, третьему, и вот теперь самый последний из них стоял, с ужасом глядя то на шапку, то на царя, и не понимал, как же так вышло и не накажут ли их.

— Ну, добыл свой клад? — спросил царь, протягивая руку. — Шапку-то вороти!

И надел её, как ни в чём не бывало.

Скоро прислали карету, и всё царское семейство отбыло с остатками дружины. Мудрик — теперь уже, пожалуй, его годилось звать только Велимудром — упрашивал Ярогневу ехать с ними, но она отказалась. Тогда он сказал, что сам ещё их навестит.

Поблагодарил он и Василия за дружбу, и Марьяшу за доброту, и всех, кто встал на его защиту, не жалея себя.

С Чернавой у озера он говорил особенно долго, но о чём, того не узнал никто. Попрощавшись, вернулся к матери и отцу.

Они отбыли, а остальные долго смотрели им вслед. Потом и жители соседних сёл пошли домой по утреннему холодку, унося воспоминания, а кто и сокровища. Следы гуляний прибрали на скорую руку и почти весь день сладко спали.

Проснувшись и приведя себя в порядок, Василий осмотрел дом. Погладил старую дверь, которая всё заедала, провёл рукой по столу, за которым исписал гору бересты. Перебрал и саму бересту в ящике: много записей и рисунков. Что пригодилось, а что и нет.

Поправил соломенную постель, чтобы на лоскутном одеяле не осталось ни единой складочки. Взял с полки ключи от своей квартиры в Южном, позвенел ими. Ещё осмотрел дом — тесный, тёмный, а такой уже родной. Полешки он сам колол. Здесь отбивался от тени. И Марьяшу поцеловал в первый раз...

Василий задвинул деревянные створки на окнах и пошёл к Марьяше, позвал пройтись. Дорога до родничка показалась такой короткой, как будто какое-то волшебство сократило её втрое. Только вышли — и вот уже на месте, а здесь он наметил разговор. Непростой разговор.

— Мне пора, — сказал он виновато и заторопился продолжить, потому что глаза Марьяши наполнились слезами: — Подожди, послушай, я вернусь. Предупрежу своих, чтобы не волновались, соберу вещи и вернусь. Вот только...

Вот только имелась проблема, и Марьяша о ней знала.

— Как же ты вернёшься-то, Васенька? — прошептала она, не замечая слёз, что текли по щекам. — Ведь чудо тебя сюда привело, чудо да ворожба, и то Ярогнева два года ждала...

— Я понимаю, — сказал он с болью. — Может, она ещё поворожит. Может, ещё так совпадёт, чтобы горка, луна, ворона, облако... Я буду ждать.

Она ничего не смогла ответить, только заплакала. Он обнял её, и они долго стояли, не двигаясь с места.

— С другими не попрощаешься? — спросила Марьяша потом.

— Нет... Не смогу. Тяжело. Скажешь им, я вернусь, как смогу. Ну, что же...

Нужно было идти. И они пошли. И пока дошли до маленького дома между озером и лесом, Марьяша выплакала все глаза. Наверное, и не видела бы, куда ступать, если бы Василий её не вёл.

Там он её обнял и поцеловал в последний раз.

— Волка тебе оставляю, — сказал он. — Не плачь, я вернусь... Не плачь! Но если меня не будет, скажем, пять лет...

— Я дождусь! — пообещала Марьяша. — Хоть сколько придётся ждать, хоть и всю жизнь — дождусь! Другие мне не надобны...

Было невыносимо выпускать её из рук, но всё-таки он разомкнул объятия и вошёл в дом под понимающим взглядом бабки Ярогневы.

— Садись, — кивнула она на лавку, а когда он сел, дом вдруг затрясся, зашатался, просел одним углом, потом другим.

— Блин! Мы телепортируемся, что ли? — воскликнул Василий, ударившись локтем о стену.

— Избушка моя на ножки поднимается, — усмехнулась бабка. — Как поворотится, так к твоему миру передом и встанет. Ну, что же, вот и прибыли.

И она распахнула дверь.

За дверью был парк, площадка и горка.

— Подожди! — радостно сказал Василий. — А ты здесь постоять можешь? Я туда и обратно.

— Постоять! Нешто я тебе мужик с телегой? — хмыкнула бабка и добавила уже мягче: — Да и как выйдешь ты, двери за спиною уж не будет. Это путь в один конец.

Василий прикусил губу.

— А вот скажи честно, — попросил он. — Если уйду, я когда-нибудь ещё вернусь? Только правду. Смогу вернуться или нет?