Не потому, что послушал, а потому, что искал подменыша, а тот сам пошёл в руки.

— Дай его мне, Борис, — сказал Казимир, уставившись горящим взглядом. — Найдите нам пустой дом и оставьте наедине...

— Матушка! — позвал Мудрик жалобно, протягивая руки. Его держали и не давали идти к царице. — Матушка, я соскучився! Я уж так ждав, так ждав у окошечка...

Всеслава покачала головой, локтем опираясь на карету, и как будто побледнела ещё сильнее. Потом разомкнула губы.

— Ты, подменыш, — прошипела она, — нечисть проклятая! Что ты глядишь на меня, что глядишь? Что же вы все глядите?

Взгляд её блуждал, голова тряслась, ноги, казалось, вот-вот подкосятся.

— А-а, глядите! — закричала Всеслава. Голос сорвался. — Всё глядите, как я извожусь, двадцать лет убиваюсь! Мало вам моего горя, ещё праздновать решили? Ненавистные, все ненавистные!

И вдруг, оттолкнувшись от кареты, она заспешила вперёд с лёгкостью, которую в ней трудно было вообразить. Почти бежала с искажённым от злости лицом, выставив перед собой руки со скрюченными пальцами.

— Матушка, что ты? — только и вскрикнул Мудрик, когда она вцепилась ему в плечи. И заплакал, даже не поднял руки, когда ладонь хлестнула его по лицу. — Матушка...

Тут Чернава схватила царицу за плечи, развернула к себе и тоже отвесила ей пощёчину мокрой рукой. Тяжёлую, громкую.

— Ты, дура, — зашипела, скаля щучьи зубы. — Дура! Сына родного не узнала! Присмотрись, нешто не видишь, он не подменыш!

Всеслава, вскрикнув и прижав ладонь к щеке, заморгала.

— Матушка, — прошептал Мудрик. — За что?

— Не верь! — закричал Казимир. — Нечисть над тобою смеется. Не верь! Разве твой сын может быть таким?

Тут Василий вспомнил слова Марьяши. «Стану не советника женой, а царевича...»

— Колдун облик его отнимет! — закричал он. — Он с ним поменяется! Будет как с богатырями: живой богатырь и мёртвый колдун...

— Что несёшь? — зло закричал Казимир.

— Его уже ищут, знают в лицо! — перебил его Василий. — Он хочет сменить образ. Это же так удобно — колдун, типа, умер и спас царевича. А вы даже и не поймёте, что рядом с вами не сын, потому что вы его, блин, совсем не знаете!

— Этих речей и не разобрать! — воскликнул колдун. — Дайте мне подменыша. Всеслава, ведь ты знаешь, что Рада его помогла подменить...

— Не помогала она! — сурово сказала Ярогнева. — До последнего билась, искала, как проклятие свести. Ты вот расскажи, Всеслава, при всём народе, как смерти ей пожелала, как подговорил тебя Казимир. Поведай, как к реке её заманила, как из-за тебя, жизнь свою спасая, Рада водяницею стала!

— Чего? — опешил Тихомир. — Это чё за дела?

— Это я окно отворил, — упавшим голосом сознался царь Борис. — Я, Всеславушка. Не она.

И поведал, как встретил однажды на перепутье дорог тёмного человека — случайно, сам не звал, — и как тот предложил выполнить одно желание. Борис загадал — дитя, а вскоре родился и сын.

— По всему выходило, ты уж в тягости была, когда мы с ним повстречались, — качая головой, сказал Борис. — Да уж условились, и надо выполнять... А просил он сущий пустяк: в первую ночь, как дитя родится, окно оставить незатворённым. Кто же знал-то...

— Борис, ты... — ахнула царица.

— Я и оставил, — опустил он голову. — Оттого и за Раду вступался, когда ты её обвинила, на суд вести не дал. Знал, что не её вина, а правды сказать не мог...

— Уж теперь-то у вас хватит ума понять? — воскликнула Ярогнева. — Ежели колдун в одном солгал, так и в другом. Глядите, глядите на сына своего!

Всеслава, вся дрожа, посмотрела на Мудрика. Из глаз её потекли слёзы. Она шагнула ближе, сделала движение, как будто хочет поднять ладонь. Он сжался и заморгал. Она опустила руку, а потом всё же подняла — медленно, чтобы он не боялся, — и коснулась его мокрой щеки.

Царь Борис выпустил меч из ослабевшей руки, пошёл нетвёрдо. Дойдя до сына, упал на колени.

— Прости меня, — сказал он с рыданием. — Что ж я натворил-то... А меня ведь тянуло, я всё ходил, смотрел тайно... Всеславушка, и ты меня прости!

— Сыночек, — прошептала царица и тоже опустилась на колени перед сыном, обхватила его ноги. — Что же я... Что ж за сердце-то материнское... А ведь тоже приказала запереть, потому как боялась привязаться к подменышу, а это сердце мне правду шептало...

Мудрик опустил руки им на головы и сказал:

— Я не гневаюсь... Матушка, батюшка, что вы! Я вас прощаю.

И спина его распрямилась, и лёгкие белые волосы потемнели, легли на плечи, и глаза перестали косить, но не изменили цвет. Так и остались — один чуть в зелень, второй в синеву. И, поведя широкими плечами, он сказал удивлённо:

— Хорошо-то как, будто туман развеялся! Будто был я не здесь, будто спал и проснулся.

Народ ахнул. Кто-то всхлипнул, кто-то зашептался, только бурая медведица, никого не замечая, склонилась над волком, зализывая его раны.

— Колдуна взять-то? — неуверенно спросил один из царских воинов.

И тут Казимир, издав крик — отчаянный, птичий — ударился оземь и взлетел в небо совой.

Тут же от берега вдогонку ему полетела ворона. Нагнала, они сцепились, роняя перья и молотя друг друга клювами, но ворона была слабее.

— Лук! — воскликнул Горыня. — Есть у кого?

Лук нашёлся. Дружинник, молодой парень, напряжённо следил за сражением, и, едва птичий клубок распался, пустил стрелу.

Сова камнем упала вниз и, ударившись о землю, опять стала человеком. Оглушённый, он лежал неподвижно.

— На шее у него нож-то! — заверещал Хохлик. — На шее!

Василий бросился и первым успел, нашарил, срезал шнурок мечом. Тут Казимир очнулся, мотнул головой и вцепился в него.

Хохлик подскочил и ткнул колдуна пониже спины писалом, которым царапал крестики. Тот дёрнулся, хватка его на миг ослабела, Василий вывернулся и отбежал. На Казимира тут же кинулись, навалились все скопом.

Василий дрожащими руками взялся за клещи, напряг все силы — проклятый нож не ломался!

— Дай мне! — закричал Горыня.

Но с лезвием ничего не смог сделать и он, а колдун, зарычав по-звериному, обернулся рысью и выскользнул из-под чужих тел.

— Дай сюда! — воскликнул Тихомир, подбегая, и, бросив нож на землю, рубанул мечом, а потом ещё. — Ишь ты, и меч булатный не одолеет...

Медведица сцепилась с рысью и заревела от боли, когда острые когти полоснули плечо. Другие не успевали подступить, рысь была слишком быстра. Чёрный волк, напрягая последние силы, попытался встать, но лапы его подломились.

— Доченька! — закричал Добряк. Начал тонко, а докончил низким рёвом, опускаясь на землю уже медведем, и бросился на подмогу, тяжёлый, косматый, расталкивая народ.

— Да нож-то проклятый! — простонал Тихомир. — Ничего не берёт...

Он попробовал уже и клещами, и камнем. Бурый медведь трепал рысь за загривок. Но нож... Если не сломать, колдуна не убить.

— Мне! — закричал Василий. — Дай, я знаю... Гришка, Гришка, сюда! Гришка, лежать!

Тихомир бросил ему нож. Гришка подбежал, лёг — в новой упряжи, думали телегу цеплять... Василий одним прыжком взлетел ему на спину, вцепился в ремни и скомандовал, хлопнув ладонью:

— Вперёд! Пошёл, пошёл!

Гришка понёсся по полю. Рысь взвыла за спиной. Обернувшись, Василий увидел, что она гонится следом, за ней спешит коротконогий Волк, позади кто-то подзывает коней...

— Скорее, Гришка, скорее! — воскликнул Василий.

У норы кузнеца он кубарем скатился на землю, и тут же налетела рысь, на глазах превратилась в колдуна, придавливая сверху.

— И так ладно, — зашипел Казимир ему в лицо, пытаясь отнять нож. — Лезвие в сердце вгоню, облик твой возьму, тебе свою личину отдам. Никто не прознает!

— Я... обещал... — стиснув зубы, пробормотал Василий. — В глаз тебе дать...

И, пнув Казимира коленом, сжал его плечо, оттолкнул и ударил в лицо другой рукой. Жаль, почти без замаха.

Тут подоспел Волк, вцепился колдуну в ногу и начал трепать. Тот заорал, как будто от этой раны ему стало больнее, чем от любой другой, а Василий вскочил на ноги и пробежал последние несколько шагов.