Василий вздохнул и согласился.
Тётка Бажена возилась у уличных печей, и Марьяша работала тут же, а Добряк то заходил в дом, то выходил. Улучив момент, когда никто не смотрел, Василий проскользнул в корчму.
Умила замешивала тесто. Она согласилась выйти и поговорить, причём сказала, что это хорошо, что Василий зашёл, а то и у неё просьба имеется. Только попросила подождать, пока закончит работу.
Завиду не терпелось, он заглядывал три раза. Потом зашёл Добряк и погнал Василия из корчмы. Прошла целая вечность или даже две вечности, прежде чем Умила вышла, отряхивая руки.
Они пошли, оставляя озеро за спиной, в сторону дальнего луга, где сушились стога сена и где теперь паслись коровы.
— Ты первая говори, — предложил Василий.
Умила осмотрелась и, убедившись, что никто не слышит, негромко сказала:
— Просьба у меня невеликая. Надобно, чтобы ты Завида за чем-нибудь в дом послал, да там его и запер. Сумеешь?
— Это ещё зачем? — спросил Василий удивлённо.
— Погубит он себя, дурное затеял. Пусть уж лучше взаперти посидит!
— Мы, вообще-то, все можем себя погубить. Он что, особенный? Зачем его прятать?
Но Умила ничего не хотела говорить, только упрашивала, а Василий отказывался что-либо делать, пока не узнает подробности. Кончилось тем, что она заплакала и сказала, что Василий, даже если узнает правду, всё равно, должно быть, на её сторону не встанет, а раз так, пусть он просто передаст Завиду: если тот поступит, как хотел, пусть ей на глаза больше не показывается.
Она торопливо ушла, утирая лицо, а Василий стоял, уперев руки в бока, и смотрел ей вслед, пока Завид не привлёк его внимание свистом.
— Успел я, — сообщил он. — Нашёл, что искал. Идём, потолковать надо бы...
Ни в голосе, ни в лице его не наблюдалось радости.
Уже в доме Василий рассказал ему о просьбе Умилы и передал её слова, и Завид помрачнел ещё больше.
— Вот же, — процедил он сквозь зубы, дёрнув щекой. — А что делать? Стражи три десятка, слышал ты? Они хотя и царю послушны, да кто же знает, что решит наш Борис... А у нас, Василий, один Тихомир умеет с мечом управляться, да Горыня ещё. Как против трёх десятков-то выстоять, ежели придётся?
Василий пожал плечами.
— И что ты предлагаешь? — спросил он.
— А я, Василий, тоже проклятый, — сознался Завид, бросив на него отчаянный взгляд.
И рассказал, что мать его была травницей, и пришёл к ней однажды человек, попросил травы, собранные на Купалу. Большая сила у этих трав, но человек показался недобрым, и ему отказали.
— Ушёл он, сказав на прощание, что отольются нам слезами купальские травы, — мрачно сказал Завид. — Так и вышло.
Глядя в сторону, он поведал, как спустя время пошёл относить корзинку в другое село — хотя был ещё мал, ему доверяли такие дела, — но на пути подстерёг его тот человек. «За то, что мать твоя мне отказала, будешь навеки проклят», — сказал он и ударил по щеке пучком купальских трав.
— Волчонком я оборотился, — сказал Завид, кусая губы. — Он меня сцапал, да и продал одному бродяге, чтоб на цепи водил. Как коснутся меня купальские травы, обрастаю я шкурой на год, и о том мой хозяин ведал. Едва человеком становился, как он меня травами по щеке... А из клетки куда уйдёшь?
— Вот козёл, а! — рассердился Василий. — А ему как, нормально было знать, что ты человек?
— А ему ещё и лучше, — криво усмехнулся Завид. — Я же речь понимаю, могу для него и на задних лапках пройтись, и на передних, ежели жить хочу... А я хотел.
Он рассказал, что прожил так с десяток лет, пока не выдался случай. Его хозяин постарел и ослабел глазами, потому не заметил, как Завид протирает ошейник о зазубренный прут клетки. И настал день, когда ошейник лопнул.
— Из клетки-то меня выпускали перед народом, — хмыкнул Завид. — Вообрази: ярмарка, шум, толпа, а тут волк с цепи срывается. Били меня, ясно, всем, что под руку... Как-то ушёл. Добрался до леса, а там и лёг помирать. Хоть на воле...
Тут он улыбнулся, и глаза его засветились.
— И вообрази, — подобревшим голосом сказал он, — является девчоночка, дитя ещё, худенькая, глазищи — во, коса тёмная. Сама напугана, а ко мне подбирается осторожно так-то и приговаривает: не бойся, волчок, дай-ка тебе помогу... И ведь помогла, выходила. В лесу мы видались, она и не ведала, кто я таков. Потом сроки вышли, и однажды вместо волка нашла она оборванца, худого да грязного. Не сказать чтобы обрадовалась...
Завид хохотнул.
— Да и дикий я был. Волком да на цепи жил почитай в два раза дольше, нежели человеком.
— Так она тебя к родителям отвела? — предположил Василий. — Ты у Добряка жил?
— Куда там! Убежала и не вернулась, — со смехом ответил Завид.
Он рассказал, как бродил вокруг людского жилья, как хотел поживиться в корчме и попался хозяину, а тот его пожалел, выслушал и оставил. Даже послал гонца с весточкой для родных, но тот, вернувшись, сказал, что родных уж на свете нет. Не дождались.
Так Завид и остался у трактирщика. Мало-помалу смягчил и сердце Умилы.
— Да проклятие, вишь ты, подстерегало, — сказал он, качая головой. — Кто знает, где наткнёшься на купальские травы — то в миске, то в банном венике, а то на торгу налетит лоточник, одной травинки достанет. Уж как ни берегусь, а всё не везёт, и трава эта клятая в таких местах оказывается, где её будто бы вовсе быть не должно. Ты говоришь, где я раньше был? Волком по лесам я рыскал, Василий. От Умилы далеко не отходил, стерёг, а теперь вот...
— Так, погоди, ты к чему это клонишь? — начал догадываться Василий.
— К тому самому. Давеча Жбан приехал да травы мне и привёз. Ежели что, так волком-то мне сподручнее, а Умила прознала, да травы и выкрала. Ну, теперь я их вернул...
— Э, ты не спеши! — сказал Василий. — Может, и не пригодится, тогда глупо выйдет. Оставь их на крайний случай.
— Да уж всяко пригодится, — блеснув глазами, мрачно ответил Завид. — Колдун свой нож подобру не отдаст, а как начнётся, некогда мне будет из рубахи выпутываться. Выйди за дверь, а как поскребусь лапой, выпустишь меня.
Он был настроен решительно и уже взялся за пояс, так что Василий — что было делать? — вышел. Вздохнув, подумал об Умиле, о том, что ей ещё год ждать... Если они переживут этот день.
— Вася!.. Вася!.. — раздался крик издалека.
По улице бежал Любим, уже весь взмокший, растрёпанный.
— Едут! — выпалил он на бегу. — Вася, едут они... На дороге пыль, кони... Едут!
Он согнулся, упираясь ладонями в колени, и деловито прибавил, чуть отдышавшись:
— Клещи-то взял? Не позабудь!
Клещи они заготовили на всех, подвесили к поясам. Положили и у моста, и у лавок на берегу, и в будочке Хохлика, и в лодке, и в телеге — везде. Кто знает, кому и как повезёт отнять нож, так вот чтобы сразу и изломать.
Василий хлопнул себя по поясу — здесь, не потерял.
Тут в дверь изнутри заскреблись. Василий, как было условлено, открыл, и Любим, попятившись, ахнул.
Чёрный зверь, крупный, как медведь, выглянул, окинул их взглядом светлых, в зелень глаз. Потом, толкнув дверь плечом, вышел наружу весь — мех густой, чуть светлее под шеей, по брюху и по низу хвоста.
— Пёс твой вроде иначе выглядел, — севшим голосом сказал Любим. — Да я его будто видал у корчмы... вот...
— Это Завид, — ответил Василий таким же голосом. Он хотя и видел волков в зоопарках, но не таких, чтобы по пояс.
— Так в Перловку ж нечисть иная пройти не может!
— Ну, значит, повезло нам, что он не нечисть, а всего лишь проклятый...
Завид коротко фыркнул, будто что-то сказал напоследок, да и скользнул за угол чёрной тенью.
— Идём, — сказал Василий и потянул Любима за рукав. — Идём скорее!
Борис прибыл в карете, похожей на телегу с крышей. Ящик на колёсах, да и всё, разве что расписной. Стража следовала за ним верхом.
Василий с Любимом как раз добежали, успели к тому часу, когда всадники — в кольчужных рубахах, с мечами, — пересекали незримую границу. Тихомир встал у них на пути, стеной стоял и Горыня, расправив плечи. Мальчишки-лоточники умолкли и попятились. Василий отыскал Марьяшу взглядом, увидел, как её губы что-то ему прошептали, но что, не понял.
