Взять хоть то, что случилось в бане — стыд, да и только. Василий, конечно, сказал, что разбирается, и от помощи отказался, а как мыться, не понял. Бадья с водой стоит, только вода ледяная. Пар этот, дым ещё, хоть задохнись, ничего не видно. Ни мыла, ни мочалки. Василий кое-как растёрся веником (а что было делать?), ополоснулся холодной водой, потом опять взялся за веник, а это и не веник вовсе, а чья-то борода. Зелёная. Василий как дёрнул, не ожидая подвоха, да и выдернул из клубов пара какого-то голого деда. Ох, как тот верещал... Так ведь и убежал в ночь в чём мать родила.

Стыдно. Наверное, это сосед был. Старенький, не понял, что баня не для него топилась. Деменция — такая беда, что и врагу не пожелаешь.

Пёсий язык прошёлся по лицу, и Василий отвернулся, но подниматься не стал. Он грустно вздохнул, лёжа на животе, и подул на соломинку. Та отлетела.

Про соседа он никому не сказал. Понадеялся, что и тот не станет жаловаться. Поспешно домылся, оделся в чистое, думал вернуться в дом — а где нужный дом, и не понять. Их вон сколько, и ни одного указателя. Сделали бы хоть «К дому старосты», что ли. Так и бродил по окрестностям, пока не повстречал одного из местных, высоченного такого. Тот как уставился, у самого глаза жёлтые. Слова не сказал, а к нужному дому вывел.

Волк зашёл с другой стороны и опять лизнул в щёку. Василий закрыл голову руками.

Пёс-то не дурак, вернулся в дом, и когда хозяин сбил все ноги и пришёл, злой-презлой, Волк уже и напился, и наелся, и спал в тёплом месте у печного бока. А Василию остался только хлеб и квас. Перебродивший. Он-то сразу и не понял, а потом... Два дня на одном кофе, когда нормально спал, и не вспомнить, сам устал как собака. Ой, что же он пел?.. Что-то про вампира на старом погосте?.. Блин, зачем только вспомнил!

Кто-то маленький перекатился через его поясницу, и Волк тут же насторожился и прыгнул. Не догнал — тоненький дробный смех раскатился горошинами и умолк под лавкой. Слышно было, как Волк, повизгивая от нетерпения, скребёт когтями, да лапы коротки.

Василий ещё раз вздохнул, громко и протяжно, прямо всю душу вложил, и решил вставать. А то ещё хозяева войдут, а он на полу валяется.

А они сидели за столом. Видно, как он пролетел перед ними, так и застыли с кружками в руках. Марьяша ещё на руку щекой опёрлась, и оба на него уставились.

— Доброе утро, — хмуро сказал Василий, отряхивая солому с одежды, и осмотрелся в поисках кроссовок.

— Обувка твоя под лавкой, — подсказала Марьяша ласковым голосом, каким говорят с идиотами.

— Спасибо, — ответил Василий ей в тон и полез под лавку.

Кроссовки с носками там и нашлись. И рядом же возились два чёртика со свиными рыльцами. Один, нетерпеливо переступая копытцами, понюхал носок — и тут же притворился, что корчится в муках. Рожа вся сморщилась, поперёк кроссовка упал, задрыгался, скатился на пол и затих. Второй потянул его за хвост — ноль реакции. Поднял лапку — упала.

Василий кашлянул, и чертенят как ветром сдуло.

— Нашёл, али подсобить? — спросила Марьяша. Ласково так спросила, опять же, будто всерьёз думала, что он не справится. Василия аж досада взяла.

— Что это у вас тут за черти бегают? — недовольно спросил он, выбираясь из-под лавки, и сел обуваться.

— Кто? А, так это шешки. Не видал никогда, что ли?

— Да пока кваса твоего не выпил, и не видал, — проворчал Василий.

Пока он проверял, не сделали ли черти чего с его носками (кто их знает), Марьяша взялась печь блины. У неё уже всё было готово, только лей тесто на сковороду да ставь на огонь.

Дверь успели починить, подпёрли и оставили распахнутой, видно, чтобы выгнать чад и дым, а то печь какой-то чудо-умелец сложил без трубы, всё в дом и шло. Хозяева распахнули и окна, хотя, если по правде, вовсе это были и не окна, а просто два проёма в бревенчатых стенах. Ни рамы, ни стекла, вместо створок — дощечки, теперь сдвинутые в сторону.

В щелях темнел мох, на длинных полках круглили бока глиняные горшки, простые, не расписанные. С балок свисали пучки трав — то ли для еды, то ли для запаха. Всю обстановку составляли лавки, стол под белой скатертью, одинокий сундук да высокая печь. И вместо кроватей — вот эти полати за тканевыми занавесками, как верхние полки в поезде, только шире и длиннее, во всю стену. Не то место, откуда приятно падать.

Василий потёр поясницу.

Сквозь распахнутые окна и двери пролетал ветерок. Где-то далеко блеяла коза, гоготали гуси, а в остальном было непривычно тихо. Ни тебе проезжающих под окном машин, ни гудков, ни соседа с дрелью. Ни тарахтения стиралки за стеной, ни звуков работающего телевизора, ни музыки из колонок, ни разговоров, ни криков — ничего, как будто мир почти опустел.

— Так что ты за человек-то? — спросил Тихомир, когда Василий подсел к столу. — Как тя занесло-то в наши края? Мы уж голову ломали, думали, не охотишься ли на нечисть. Ярчук у тя, опять же, да ещё песни такие пел...

— Рекламщик я, — Василий почесал бровь, задумавшись, как бы это объяснить. — Вот есть, к примеру, социальная сеть...

— Это чё? — прищурился староста. — Невод? Бредень?

— Это, скажем, место такое, где много людей. И вот они общаются там, новостями обмениваются...

— А! Так у нас-то вся волость — социяльная сеть, коли на то пошло, особливо ежели ярмарка где. Напридумают там в своих южных краях, нет бы сказывать понятно... Так и чё рекламщики делают?

— Вот, к примеру, есть застройщик, — сказал Василий и исправился, опять видя непонимание в Тихомировых глазах: — Дома строит.

— Плотник, — с каким-то даже упрёком сказал староста.

— Пусть плотник. И я, значит, придумываю кре... — Василий вздохнул. — Такие слова придумываю, чтобы расхвалить его работу. Люди узнают и к нему обращаются.

— А, на ярмарках кричишь?

— Чего? Нет.

— У лавок стоишь и народ зазываешь?

— Да не-е, я пишу и картинки подбираю...

— А! Вывески малюешь. Ох и говор у вас в южных краях, ничё не понять. Ну, как-то друг друга уразумели, и ладно. А сослали-то тя за что? К нам-то простой люд, почитай, и не попадает никогда...

Тихомир почесал в затылке и продолжил задумчиво, подсчитывая:

— Да, пожалуй... Мы с Марьяшей, да бабушка... Ты четвёртый, других-то и нету.

— А остальные что, знатные? — попробовал угадать Василий.

По избе уже шёл блинный дух, вкусный, аж слюнки текли. Марьяша налила молока в кружку, придвинула деревянную тарелку с золотыми кругами блинов и мёд в деревянном же ковшике. Василий кивнул в знак благодарности, кое-как свернул горячий пышный блин, обмакнул в мёд и откусил сразу половину.

— Знатные! Скажешь тоже, — хохотнул староста. — Нелюди они, нечисть всякая. Водяницы, грабы, лозники... У вас-то чего, в южных краях такого нету, али вы тож земли очищаете?

Последнее слово Тихомир произнёс с каким-то пренебрежением.

Василий даже немного подавился блином.

— Чего? — переспросил он. — Это как — нечисть? Вот, к примеру, этот ваш, из крайнего дома...

— Дядька Добряк, — подсказала Марьяша, тоже подсаживаясь к столу. Рыжую косу на спину перебросила, ладонями щёки подпёрла.

— Ну. Это что, получается, и он тоже нечисть?

— Знамо дело! — кивнул староста. — Берендей он.

— И что это за профессия?.. Ну, ремесло это какое?

— Разве ж это ремесло? — удивился Тихомир. — В медведя он обращается. Оттого и живёт у околицы, ежели что, так в лес уходит.

— Окей. А по улице ходит, длинный такой, с жёлтыми глазами?

— Окей?.. Не знаю тако... А! Мряка, должно. Как задождит али туман собирается, так и он ходит, воду льёт. Вона, дороги не просыхают. А може, ты и жердяя встренул.

— Ладно, а в бане? — решился Василий. — Старичок такой, борода зелёная...

Марьяша ахнула, прикрыв рот ладонью:

— Банник же! Тятя, ты ему что, не наказал гостя не трогать? В такой час баню топил, и не подумал!

— Да я, это... как-то, — замялся староста. — Запамятовал я. Будто гости к нам часто заглядывают! Вот сама-то бы с ним и толковала. А то как ночами шастать, тятю мы не спрашиваем, как гостей звать, тятино дозволение ни к чему, а как банника улестить, так сразу «тятя, тятя»! Вона как!