А если им и надо было, чтобы сломал?..
Тут пришла кикимора, Неждана, и отвлекла от этих мыслей. Принесла творог и сливки.
— Марьяша послала, — жалостливо сказала она. — Голодаешь, бедолашный, на вот тебе ещё яичко.
Она собиралась войти, но в дверь пройти не смогла, и видно было, ей это не понравилось. Василий пытался объяснить, что защита понадобилась от ночного душителя, но Неждана поджала губы на вытянутом вперёд лице, отдала ему миску, сунула в руку яйцо и на слова благодарности ответила только, что скажет Марьяше, пусть она кого другого посылает в следующий раз.
Ещё и яйцо оказалось сырым. Василий и сам не знал, с чего ждал варёное. Его это всё так доконало, что он так и сидел, уставившись в пустоту, пока руки не высохли, и только потом вышел на улицу, чтобы счистить со штанов остатки.
Конечно, ничего не отчистилось, надо было застирывать, а он не ходил за водой. Осталась, может, кружка, может, две. Потому Василий пошёл в баню, а оттуда как раз вышел Горыня, весь румяный, в свежей рубахе, и рассказал, как хорошо его банник попарил, он будто на свет заново родился. И банник виднелся в дверях за его спиной, приговаривал, что завсегда рад гостю дорогому.
Василий с тоской на лице прошёл мимо, спустился с холма, встал на камни у родничка, зачерпнул воду, втёр в штаны, поскользнулся и уселся с плеском, только лягушки прыгнули в разные стороны и недовольно раскричались.
— Да пошло оно всё, — сказал Василий в пустоту.
Штаны он застирал прямо так, сидя в воде и глядя в никуда. Потом выбрался, оглянулся, убедился, что зелёная слизь с камней въелась в ткань сзади, и пошёл, чавкая кроссовками, обратно домой.
Добряк сидел у себя, выглянул в окно и тут же спрятался. По-хорошему, с ним стоило поговорить ещё вчера, но тогда хотелось подумать, а сейчас не было настроения. Василий прошёл мимо.
Дома он поел вообще без аппетита, даже сразу не понял, что хрустит на зубах, а это яичная скорлупа попала в тарелку. Василий её прожевал. Ему было уже всё равно.
Потом он опустил голову на руки и так и сидел, пока снаружи его не окликнули. Пришёл Хохлик, скакал перед дверью, хотел, чтобы Василий шёл к Молчану. Без него, сказал, керативы не идут. Василий пытался его гнать. Было вообще не до того, и видеть никого не хотелось, и работу в любом случае нужно было остановить. Если есть хоть малейший риск, что нечисть решит издеваться над посетителями...
Всё же он пошёл. Только зачем его звали, неясно: Молчан не работал, спал в ларе, и Любима с Деяном тут не было.
— Идём, идём! — позвал Хохлик, потащил дальше, к дому плотника. Там они все и нашлись: и Деян, и Любим, и этот проклятый Горыня, как будто его клонировало и разнесло по всей деревне. Куда ни сунься, он там.
Деян в кои-то веки был доволен. В его дворе пахло деревом и смолой, шешки возились в стружках, карабкались на уложенные штабелем доски. В приоткрытом сарайчике ждали своего часа таблички с указателями, и Любим как раз трудился над одной. Присмотревшись, Василий понял, что тот опять перерисовывает русалку.
— А зачем? — спросил он. — Хорошо же было.
— Срамота была, — сурово ответил Горыня, хотя спросили не его. — Хотя и водяница, а всё ж девка, оттого вид должна иметь скромный, взгляд опущенный, ворот подвязанный и косы заплетённые.
Само собой, Василий тут же вскипел.
— Ты много в рекламе-то понимаешь? Брёвна, если хочешь, таскай и доски пили, а в эту область не лезь!
— Да уж разумею, что честным людям по нраву придётся, а от чего они глаза отведут да плюнут!
— И вы, значит, с ним согласны? — спросил Василий у грабов.
— Ну, — с неохотой сказал Любим, не глядя на него, — всё ж человек из стольного града прибыл. Должно быть, знает, как лучше...
Василий выпятил челюсть. Он хотел спорить, но понял, что это, в общем, ему на руку. Пусть слушают этого Горыню, который вообще не сечёт в продвижении, и никогда не раскрутятся.
— Окей, — сказал он сквозь зубы и сел на край лавки, одной из тех, которые хотели расставить по деревне. Хорошая лавка, со спинкой, с перилами — вот они, пока лежат отдельно, — и на перилах этих собирались вырезать русалок по описанию Василия, хвостатых и грудастых. Любим уже набрасывал рисунок углём, а теперь стёр, остались только размазанные чёрные пятна.
Василий решил терпеть — ну да, обидно, что пришёл какой-то хрен с горы и лезет, куда не просили, портит всё дело... но дело и нужно испортить. А если послушать, может, этот Горыня скажет что-то про колдуна. Хоть что-то полезное.
Но вместо этого Горыня, похоже, задался целью вывести его из себя. Он сколачивал лавку и пробасил, не отрываясь от работы:
— Слыхал я, что водяницы у вас по озеру будут в лодках парней катать. Негоже это. Парни об честной женитьбе думать должны, на что им головы морочить хотите?
— Так одно другому не мешает, — пожал плечами Любим. — Ну, покатаются, развлекутся...
— Развлекутся? — недобро спросил Горыня, бросив на него тяжёлый прищуренный взгляд. — Доброе же развлечение — глядеть на девок в мокрых рубахах. Срамота!
Любим приуныл, усмехнулся криво. По лицу было видно, он имел собственное мнение на этот счёт, но высказать его не решился.
Горыня поставил лавку на ножки, отошёл, осмотрел, склонив голову.
— Слыхал я ещё, — сказал он, — что девки будут вышивать да прясть, с кикиморами в искусности состязаться, дабы мастерство показать, покрасоваться перед женихами. Негоже это, обман! Всякому известно, кикиморы токмо портить да пакостить умеют, супротив них любая умелицей покажется.
— Нешто люди сами не разберутся? — подал голос Любим.
— То для веселия, — поддержал его и Хохлик.
Но куда там. Горыня только и повторял «обман» да «срамота», как будто у него и слов других не было.
— Чем тогда народ-то развлекать? — спросил Любим. — Чего это ты на всё с кислой рожей глядишь?
Но Горыня стоял на своём: мол, всё должно быть честно и прилично. По всему выходило, его бы устроил только монастырь.
Василий не удержался, влез, предложил хоть качели поставить, и Горыня вскипел.
— Этакую-то срамоту и у нас в стольном граде затеяли! — возмущённо поведал он. — Девки стоят на доске, парни их раскачивают, юбки-то развеваются, а те снизу глядят, срамота! Стыдобушка!
Все промолчали, хотя по лицам был виден сложный ход мысли. Только Хохлик не сообразил, закричал радостно:
— Хочу, хочу! На лугу поставим...
За что и получил лекцию о приличиях. Все они получили. Горыня разошёлся, рубил воздух ладонью, его басовитый голос разносился далеко. Кое-кто из местных тоже подошёл послушать. Старая кикимора в синем платке вытянула шею, закивала, забормотала:
— Срамота, ох, срамота! Нонче молодые-то не те, что допрежь!
Василий не выдержал, поднялся с лавки, дождался, когда Горыня иссякнет, и спросил:
— И что у нас тогда за заповедник будет, если мы всё отменим? Ради чего люди сюда ходить станут, на что смотреть?
— А и не надобно им сюда ходить, — припечатал Горыня. — Живите себе честно, да и всё. Ежели я уразумею, как с колдуном совладать, без того свободны станете.
— А если не уразумеешь? Ты вот, кстати, для чего сюда пришёл, что ищешь? Может, мы тебе что-то подскажем.
Но Горыня только посмотрел недружелюбно, с прищуром.
— Дело своё я уж старосте обсказал, — ответил он. — Не таково оно, чтобы каждому докладывать. А заповедник ваш, прямо скажу, дурная затея. Честных людей токмо с пути сбивать.
— Да уж будто, — не согласился Деян. — Мы указатели поставим.
— Скука у нас была, — поддержал и Любим. — А теперь думаем, отчего б и не зазвать гостей.
— Дядька без людей тоскует, — подал голос и Хохлик.
Он лежал на горке свежей стружки, водил руками и ногами, как будто делал снежного ангела, и шешки повторяли за ним.
— Как знаете, — с нескрываемым осуждением сказал Горыня. — Да лучше б ещё подумали.
Больше он ничего не сказал, примолк.
День клонился к вечеру. Ясное небо тускнело, тянуло прохладой. Исчезли пчёлы, зазвенели комары, куры отправились спать. Работники, возводившие гостевой дом, прошли мимо. Судя по разговорам, шли на ужин к Незване.
