— Бываеть, кто и проедеть, а бываеть, и никого, — непонятно ответил Мудрик.
Василий почесал в затылке, сказал, что составит рекламный текст и, наверное, пришлёт кого-нибудь стоять у дороги. А то если мимо поедут на телеге, то от озера и не успеешь добежать и окликнуть их.
И ещё об одном спросил напоследок.
— Ты вот нож мне давал — помнишь, когда за берестой ходили? Я всё забываю вернуть, а вы и не напоминаете. У меня другого ножа нет, а этот удобный такой. Он вам сильно нужен?
— Да оставь себе, — сказал Мудрик. — Я у баушки в сундуке взяв, старый он. Баушка другими режеть, этот не надобен.
Хоть его взгляд и косил, но глаза были при этом такими честными, как будто Мудрик не задумывал никакого зла.
— Ага, спасибо, — кивнул Василий, а потом попрощался, отговорился делами и ушёл.
По пути к дому немного подумал о том, притворяется ли Мудрик, или бабка просто его использует, но тут дождь полил стеной, и Василию стало не до этих мыслей. Он взлетел по холму, бегом миновал ворота, пронёсся по улице и наконец, весь вымокший, кое-как сдвинул с места отсыревшую дверь и вошёл в свой тёмный дом.
Там он с тоской посмотрел на кроссовки и решил, что надо бы приобрести кожаные сапоги, как у Тихомира и Добряка. Потом развёл огонь в печи, чтобы согреться и обсушиться, поставил перед собой миску творога со сливками — Марьяша заносила вчера, — разжёг лучину, взял бересту, писало и принялся вспоминать, как выглядит донная коса. Заодно думал и над текстом, чтобы зазывать народ.
Увлёкшись работой, Василий не сразу понял, что кто-то пытается к нему войти. Он поднялся, дёрнул дверь, подумал, что надо бы сказать Деяну, чтобы помог, хотя у того и так полно работы.
На пороге стояла Марьяша с корзинкой и улыбалась. Уже вечерело, и дождь утих.
— А я вот капустки с грибочками принесла, — сказала она, — да яблочек мочёных, сметанку да рыбку. Оголодал небось?
— А то, — ответил Василий с широкой улыбкой. — Ты проходи.
Она прошла, а спустя каких-нибудь десять секунд оказалось, что корзинка стоит на столе, а Василий сидит на лавке, и Марьяша у него на руках, и он касается её губ — осторожно, и она отвечает сперва так же несмело, а потом закидывает руки ему на шею...
Потом он прижал её к себе, чтобы отдышаться, уткнулся ей в плечо. Она гладила его по волосам, накручивала их на пальцы.
— Знаешь, — хрипло сказал Василий, — я... Ты не обижайся, но я с твоим отцом поговорю позже, хорошо? Я не могу так. Сперва нужно, чтобы с заповедником получилось, а я и так уже всё время не о том думаю...
Она не обиделась, согласилась. Отсела, улыбаясь, разложила перед ним еду, взяла бересту, рассмотрела наброски, спросила, что это будет, и одобрила. Сказала, он умный. Вот и как её можно подозревать в чём-то плохом?
— Ты вот говорила, в тебе русалья кровь, — сказал Василий, выбирая косточки из рыбы. — А эти лезвия в двери тебе не мешают, ну, не знаю, не причиняют неудобства? А то, может, вытащить их.
— Да что ты, Вася! Водяницей бабка моя была, в матери уж только половина русальей крови, а у меня и того меньше. Что мне станется? Ты лучше не убирай защиту, не ровён час, пастень воротится. Так и не прознали мы, отчего он приходил...
— Бабка, не мать? — уточнил Василий. — А то кое-кто говорил, что мать.
Марьяша подтвердила, что бабка, и добавила, что он может ещё Тихомира спросить, и Василий про себя выругал Хохлика. Проклятый коротышка, всё переврёт, ни одному слову нельзя верить.
— А правда, — всё-таки спросил он, — что водяницы парней чаруют, чтобы те голову теряли?
Сказал и улыбнулся, как будто шутит, а сам с волнением ждал ответа.
Марьяша рассмеялась.
— Глупый ты, Вася! Боишься, я тебя причаровала? Водяницы и впрямь морок наводят, токмо держится он недолго, им бы в воду кого заманить, да и всё. Всю жизнь-то так никого не продержишь!
И с любопытством спросила, подавшись вперёд и глядя блестящими глазами:
— Нешто думаешь, причаровала? Так уж сильно я тебе люба, что и сердцу своему не веришь, боишься, то чары?
— Ну... — смущённо ответил Василий, отводя глаза. — Да так, на всякий случай спросил.
— А помнишь, как в жёны меня позвал на другой день, как в Перловку явился?
Ей бы всё веселиться. Смотрит, улыбается, глаза сверкают, а у Василия уши огнём горят.
— Ох, блин, — взмолился он. — Это вот забудь, пожалуйста, и никогда не вспоминай, если в тебе есть хоть капля милосердия!
— А ежели б я тогда согласилась? — не унималась она.
Василий отодвинул миску с рыбой и поднялся с лавки.
— Так, всё, — мрачно сказал он. — Я руки мыть пошёл. А потом утоплюсь.
Но куда там, Марьяша не отвязалась.
— Я тебе водицы солью, — сказала она и тоже встала.
Потом он её проводил, а сам пошёл к кузнецу. Отнёс ему бересту и растолковал, что должно получиться. Мало ли, вдруг он всё-таки напутал, в какую сторону у косы должны быть повёрнуты зубцы, а кузнец сообразит, если будет знать предназначение этой штуковины.
Возвращаясь назад, Василий всё думал о Марьяше и невольно улыбался. Нет, всё-таки, наверное, она ему ни в чём не врала. И как её оставить? И как остаться самому? Волк, вон, вообще к ней перебрался жить, ещё и с ним домой не захочет...
Да он уже, наверное, и сам не хочет.
Он направился не к себе, а к дядьке Добряку. Тот был отчего-то не в духе, всё поглядывал на дверь, на Василия смотрел раздражённо, к столу не пригласил. И с лавки то и дело срывался, расхаживал туда-сюда. В любое другое время Василий бы понял намёк и ушёл, но ему позарез надо было с кем-то обсудить ситуацию. Марьяшу он тревожить не стал, но взятая у бабки куколка жгла ему карман, и он не знал, что с ней делать, и у кого спросить совета, тоже не знал. Помнил только, что Добряк предупреждал насчёт бабки.
Может, был тот самый день, когда дядька превращался в медведя? Это совсем некстати. Знать бы ещё, разумный этот медведь или нет...
Василий решил не тянуть и сказал Добряку, что видел в лесу ведьмин круг.
— Ага, — рассеянно ответил тот и опять, нахмурившись, посмотрел на дверь.
— А ещё я видел, как бабка Ярогнева превратилась в ворону и полетела в лес, — добавил Василий.
— Да неужто? — спросил Добряк, явно думая о другом. Даже смотрел в сторону.
— Вот, — сказал Василий, доставая куколку из кармана на поясе и показывая ему. — Видишь? В доме у бабки нашёл. Ты знаешь, что с такими вещами делают? Я думал сжечь, но мало ли, вдруг ещё сам загорюсь...
Добряк присмотрелся к куколке, вроде заинтересовался, но это длилось всего пару мгновений. Он отвёл руку Василия и указал на дверь.
— Пора тебе, парень. После потолкуем. Иди, говорю, домой!
Василий обиделся до глубины души, но спорить не стал. Хоть разговор и важный, но поговорить, действительно, можно и завтра. Он же не знает, как работают все эти превращения — может, дядька из последних сил сдерживается и не может больше ни о чём думать.
Василий попрощался и ушёл. Недалеко, за угол. Очень уж ему было интересно посмотреть на медведя, хоть одним глазком.
Дядька и правда вышел почти сразу. Торопливо осмотрелся, не заметил Василия и пошёл к воротам. Когда он скрылся за ними и притворил створку, Василий вышел из-за угла и осторожно пошёл следом.
Уже сгустились сумерки, тёмные после пасмурного дня. Задувал сырой ветер, лез под рубаху. На дороге кое-где не просохли лужи, и от ворот, неприятно холодных, пахло мокрым деревом. Одна только и радость, что не было комаров.
Дядька Добряк не спешил превращаться. Спустился к родничку, принялся там расхаживать, поглядывая то на небо, то в сторону ворот. Василий присел недалеко от ворот, у кустов смородины, касаясь их плечом, и понадеялся, что его не видно. Кусты кололись и тоже были мокрыми.
Вот Добряк застыл, уставившись на что-то. Послышался свист. Крупная птица взмахнула крыльями, подлетая — Василий только и успел увидеть два жёлтых глаза. Птица ударилась о землю и стала человеком.
