— Спасибо, блин, — ворчал он, кое-как пристраивая вяхли на скобе. — Прям очень вовремя.

До обеда он возился с постелью. У двери лежать не хотелось, мало ли кто войдёт. У печи — а вдруг растопит, искра вылетит, так он и сгорит на этом сене? У этой стены окно, у той стены окно, вот дом и кончился.

Наконец, передвинув скамью и стол, Василий перетащил сено в угол, бросил одеяло поверх и растянулся, довольный, закинув руки за голову. И почти сразу задремал.

— Ишь, бездельник! — ворвался в его сон тонкий голос дядьки Добряка.

Василий подскочил, хватая воздух ртом.

— Чё спишь, парень? Вона, у дома всё чепыжником обросло...

— Так я же рвал уже, — обречённо простонал Василий. — У старосты...

— Так то у старосты, а теперя ты сам себе хозяин. А ну, поднимайся, да яму копай, да двор до ладу приводи! Вот те лопата.

— Бли-ин, — тихо сказал Василий.

Он вырыл яму, куда деваться. Немного покричал в пустоту, что, мол, а толку? Всё равно её нужно обложить по краю досками, а досок нет.

Сходил в дальний заброшенный сад, набрал веток, чтобы выстелить дно ямы. Заодно зашёл к кузнецу, всё равно рядом, и попросил сделать серпов штук десять, или сколько там нужно для местных, а то идёшь по дороге, а вокруг бурьян, смотреть тошно, и Добряк почему-то ни к кому не придирается — вот у них бы и стоял над душой! Нет, пристал к Василию... Нашли крайнего: убить пытаются, одежду порвали, из дома выжили непонятно куда, ещё и работай на них!

Облегчив душу, Василий пошёл обратно. В Марьяшином дворе увидел Волка. Тот развалился на солнце, сыто щурясь, и притворился, что не заметил хозяина. У серого бока возились два шешка, тоже устраивались, чтобы вздремнуть.

— Ладно, — пробормотал Василий. — Вот так, значит. Лишь бы кормили, да? Ишь ты, продажная натура...

Кто-то принёс ему доски, оставил у ямы, а у двери, открытой и подпёртой камешком, возились шешки. Пройти, видно, не могли из-за лезвий, потому тянули палку, надеясь сбить со стола ломоть хлеба со сметаной.

Василий пугнул шешков, подумал, что зря передвинул стол так близко к выходу, и решил найти ему другое место, вот только поест. Ломоть хлеба прикрывал миску — похоже, Марьяша принесла обед. Всё же она не такая и плохая, Марьяша. Другая бы, может, и не кормила, раз поссорились.

Василий с довольной улыбкой поднял хлеб и увидел в миске замоченные зёрна.

В этот раз он их съел, проклиная всё на свете и не понимая — здесь мяса что, вообще не едят? А Волка чем кормят? Василий был уверен, что вот этот куриный корм Волк бы точно есть не стал. А ему вот приходится.

Он закончил с ямой и выкосил траву как раз к вечеру. И тогда же заметил, что эти доски, так любезно кем-то принесённые, были взяты не откуда-нибудь, а с его, Василия, крыши. Сейчас в дыре синело гаснущее небо и мерцала звезда.

— Да чтоб вас всех! — разнёсся над деревней крик боли. В ближайшем загоне всполошились гуси, и шешки попадали с подсолнухов.

Василий пошёл ругаться с Добряком и выторговал себе ужин и ночь в его доме (потому что — а вдруг нечисть влезет через крышу?), а перед тем ещё сходил в баню. Он рассчитывал увидеть банника и выдрать ему остатки бороды, до того был зол, но банник не показался.

А Марьяша, видно, сочла, что раз Василий нашёл другое место, где его кормят, поят и спать укладывают, так можно больше о нём не заботиться. Завтрак не принесла, проведать не пришла, и вообще, у её дома с утра стояла соседская лестница.

В тот день Василий разругался с половиной деревни, потому что они так и бросали мусор на дорогу, взял у кузнеца серпы, раздал, поругался со второй половиной. Опять поцапался с Добряком, потому что кто должен следить, чтобы люди работали? Не рекламщик же! Попросил у кузнеца три косы и получил их. Понёс к плотнику, приделать косовища. Высказался на площади, где как раз собрался народ, что только один кузнец тут и работает, а остальные — те ещё дармоеды и бездельники, лоботрясы и вообще.

Местные возмутились.

— Так а мы чего? Мы же, вона, траву рвём!

— Ишь, разошёлся, чисто Добряк на полную луну!

— С девкой-то своей помирился бы, а то зверем лютым на кажного бросается...

Дверь бани скрипнула, приоткрылась, но тут же и захлопнулась. В щели только и успел мелькнуть блеснувший глаз и зелёная борода. Банник решил не связываться с Василием и спрятался, а все остальные серьёзно пожалели. Он им всё высказал, и про траву, и про девок.

Да он вообще не переживал ни из-за какой размолвки, а кому надо мириться, тот пусть сам и приходит.

Добравшись до дома, Василий убедился, что и обед ему никто не принёс. Выбора не оставалось, и он пошёл обедать к Добряку.

У дома старосты вкусно пахло пирогами с рыбой.

— И с яблочком тебе испеку, а как же, — ласково обещала кому-то Марьяша.

Голос её доносился из открытого окна, но с кем она говорила, Василий не увидел. И так ясно, с кем, не с Волком же и не с Гришкой. С соседом этим своим копытным. Ну и пусть. А для Василия так не старалась.

Он пришёл к Добряку и всего за десять минут так доконал его разговорами о том, почему ещё никто не договорился с лешим о дереве, что Добряк ушёл по внезапно возникшему делу и возвращаться, судя по всему, не собирался. По крайней мере, пока Василий сидит в его доме.

Но Василий слышал, куда он ушёл, и, выждав какое-то время, направился следом.

— Ну вот подумай, — сказал он занудным голосом, чувствуя, что ему самому от себя уже тошно. — Наладим поставки, приведём Перловку в нормальный вид, сделаю вам рекламу, прогрею аудиторию, привлеку лидов, а потом наконец отправлюсь домой. Я здесь никому не нужен. Мне, думаешь, очень хочется торчать в этой дыре?

— Да чё пристал? — глухо донёсся голос Добряка из дощатого домика. — Нешто и в таком месте одному не побыть? Отзынь, парень!

— Деревом когда займёшься? — продолжил напирать Василий.

— А доволочёт его кто — може, ты, а? — рассердился Добряк. — Ни лошадёнки у нас, ничего. Вона, Тишке скажи, пущай змея свово в телегу запрягает! Да ступай восвояси, злыдень, а то от вереска твово ажно нутро прихватило...

Василий был готов говорить с кем угодно, но змей-то был Марьяшин. С кем угодно, но не с ней. С ней он не разговаривал.

Он вернулся в дом, набрал полную корзину еды, мстительно подумав, что Добряку не мешает поголодать, раз у него нутро, и пошёл ночевать в своё жильё с дырой в крыше. Пусть там хоть кто придёт, хоть чёрт лысый, Василий решил, что сам его задушит.

Проходя мимо дома старосты, он слышал, как Волк тявкает внутри, как будто выпрашивает еду. В первый день его не хотели видеть в доме, а сейчас, ты смотри, не гонят. Это вот Василия погнали.

Он шёл, растравляя обиду, но всё же надеялся найти на столе пирог. Не нашёл.

Василий немного посидел на лавке с мрачным видом, бросая шешкам за порог кусочки сыра, но скоро шешки наелись и ушли, оставив его в одиночестве. Тогда он закрыл дверь, повозился с кремнём и кресалом, нечаянно поджёг солому на полу, потушил её, разжёг лучину и лёг на постель.

Через дыру в крыше тут же налетели всякие мошки, закружились у огня, отбрасывая тени по стенам. Василий сперва терпел, не хотел оставаться без света, но наглые мошки полезли в лицо, и лучину всё-таки пришлось задуть.

Скоро глаза привыкли и оказалось, что ночь удивительно светлая. Из темноты проступили балки с подвязанными к ним пучками трав, стала видна единственная длинная полка, почти совсем пустая. Засветились щели в ставнях и над дверью. Василий зевал, чувствуя, как подступает дремота, и слушал, как неподалёку сонно возятся гуси — один загоготал коротко и смолк, — и ветер шумит, раскачивая ветви, и листья шепчут...

Одинокая ветка клонится, клонится, отбрасывая тень, заглядывает в дыру на крыше, и тень ползёт, ползёт по стене...

Василий дёрнулся, распахнул глаза. Тень жила сама по себе, ползла змеёй, тянула к нему длинные костлявые пальцы. Он выхватил нож — нарочно держал рядом, — выставил перед собой и спросил: