А дракон, истощивший свою магию, умирает.

Илидор раскинул руки в серебряной воде, и вода тихонько звякнула у его уха. Звезды сверху мигали умиротворяюще и тепло. Может быть, одни лишь звёзды и знают, как можно жить бесконечно длинную жизнь и видеть, как постоянно и неумолимо умирают все другие, наблюдать смену эпох одну за другой, не иметь возможности остановить или хотя бы замедлить эту неумолимость — и продолжать быть. И продолжать быть собой.

А золотой дракон не знает. И золотому дракону грустно.

Нет, не оттого, что ему не суждено длинной-длинной драконьей жизни. Ему грустно оттого, что он не способен пронести сквозь тысячелетия своё вдохновение и душевный подъём. Ему грустно от понимания, что пройдёт не так уж много времени, прежде чем он всё это утратит, — и тогда в мире не станет золотого дракона, и тогда в мире сделается меньше вдохновения и меньше созидательной энергии, а ведь они миру очень-очень нужны.

Между прочим, разумнейший учёный Йеруш Найло, могу тебе подкинуть не самую дурацкую мыслишку, которая, конечно, ничего не меняет, но, возможно, кое-что объясняет. А если донкернасские старейшие и раньше знали о золотых драконах? Знали, но позабыли, потеряли их в бесконечных завалах своей памяти, как потеряли там десятки, сотни, тысячи других маложивущих созданий, которые встречались на их пути? А если золотые драконы появлялись на свет и раньше — просто эти мутанты никогда не жили долго? И сливались в памяти старейших драконов с чередой других существ, имён, образов и малозначительных штрихов на полотне обычной длиннющей драконьей жизни, сливались с чередой других мелочей, которые не имело смысла запоминать, как нет смысла запоминать падающую звезду? Она оставляет длинный яркий прочерк между другими звёздами, вечными и сияющими, её очень хорошо видно в тот миг, пока она летит, но как только падающая звезда гаснет — никто уже не может сказать точно, где её видел и была ли она вообще, а если была, то зачем.

Потому, Йеруш Найло, выброси из своей головы все эти вопросы о долгой-долгой драконьей жизни, о восприятии времени и о ценности других жизней в глазах того, кто будет жить почти вечно. Или задай эти вопросы какому-нибудь другому дракону, потому что золотой дракон никогда не узнает ответа. У золотого дракона нет впереди сотен и тысяч лет.

Звёзды сверху ободряюще подмигивали Илидору, а Илидор слушал переливчатый звон серебристой озёрной воды и улыбался звёздам.

И так ли важно, что они не могли его видеть.

***

Йеруш чего-то не понимал. Не исключено, что именно поэтому он никак не мог отыскать путь в тумане.

А возможно, искать путь в тумане вообще была так себе идея. Особенно для Йеруша Найло, который обычно настолько глубоко погружался в свои мысли, что просто не запоминал дорог. Да и что запоминать в такой непроглядной пелене?

Впереди смутно маячило розоватое пятно, а его ореол распадался в тумане на серый, бурый, белёсый оттенки.

Йеруш вцепился в лямки рюкзака и пошёл на свет.

Ему ничего не нужно узнавать и запоминать в этом тумане. Нужно просто идти на свет.

***

Стоит Илидору на миг закрыть глаза и подумать, что он вполне насмотрелся на звёзды, как озеро исчезает. Золотой дракон снова стоит на берегу, на том самом, с которого уплыл, — Илидор точно знает, что это тот самый берег, что где-то здесь запекается или уже в кочергу сгорела на костре неощипанная крыса, и где-то здесь лежит его одежда.

Но Илидор не видит вокруг ничего: ни костра с крысой, ни своей одежды, ни даже бесконечной глади озера.

Золотой дракон стоит в бледно-розовом тумане, из которого прорастают смутные тени, он стоит беспомощный, голый и мокрый, и дрожащие крылья, которые только что свободно лежали на его боках, животе и бёдрах, обхватывают тело дракона плотно, как вторая кожа, не давая двинуться с места.

Да и куда двигаться в бледно-розовом тумане? Навстречу теням?

Однако сегодня тени не спешат обретать форму, а Илидор не всматривается в них. Илидор, стараясь дышать как можно ровнее, поводит туда-сюда подбородком, разминая шею, поводит плечами, чуть ослабляя хватку крыльев.

С его волос стекает вода, холодит грудь и ноги. Где-то там, в вышине, болтаются в небе мудрые звёзды, которые умеют быть вечными и сияющими, умеют переживать других и продолжать быть.

И продолжать быть собой.

Илидор упрямо поднимает голову, как в давние времена, когда был совсем ещё маленьким драконышем, с бессмысленным упорством дерзившим самым противным эльфам.

— Я знаю, что виноват перед вами, — говорит Илидор теням, клубящимся в розовом тумане. — Я виноват в том, что не спас вас — но не в том, что выжил сам. Не в том, что выжил именно я. Эту вину я не принимаю. А ту, которая на мне есть… Я уже не могу изменить своих поступков, они остались там, где меня нет. Я выбираю принять всё это как часть своего пути, как урок, изучить его и разобрать на волоконца, рассмотреть каждое из волоконцев, распотрошить его на суть и пользу. Я выбираю всё принять и научиться делать лучшие выборы в будущем. Я не буду больше бегать от вины и от боли. Я не буду бегать от вас. Вы все — это я.

Бледно-розовая дымка собирается в силуэт серовато-зелёного короткошеего дракона с массивным телом и лапами-раскоряками.

— Ты не виноват, Илидор, — Рратан смотрит на золотого дракона так, словно вообще не понимает, откуда тот взялся, и качает головой. — Тебя даже не было в Чекуане, когда сбежал Кьярасстль. Ведь с этого всё началось.

— Но я был в Декстрине в тот самый день, — отвечает Илидор через силу — горло сжимается. — Я был там и не остановил тебя.

— Ты бы не смог.

— Я не пытался.

Ядовитый дракон неохотно кивает и, с виду неуклюжий и громоздкий, легко взмывает в небо, пробивая брешь в светло-розовом тумане. Теперь у Рратана есть целая бесконечность неба. Он улетает, больше не взглянув на Илидора, а Илидор смотрит Рратану вслед и чувствует такую лёгкость, словно это у него, у золотого дракона, теперь есть своя собственная бесконечность неба.

Когда Рратан растворяется в сияющей синеве, дракон опускает взгляд и обнаруживает перед собой молодую женщину с королевской осанкой и копной светлых волос. Чуть вытянутое скуластое лицо — очень серьёзное, лишь едва заметно улыбаются Илидору синие глаза со светло-зелёным ободком вокруг радужки.

— Ты не виноват, — говорит эфирная драконица Балита. — Я наговорила тебе гадостей, потому что была зла. Я никогда не винила тебя всерьёз, и ты сделал тогда всё, что мог. Я знаю, что ты хотел меня спасти. Спасти меня от меня. Никто другой даже не попытался.

— Значит, меня оказалось недостаточно.

Балита укоризненно качает головой.

— Ты был в лабораториях, ты пытался снова и снова. Но нельзя спасти того, кто не желает спасения. Не тащи на себя все одеяла, Илидор.

Она несколько мгновений смотрит на него молча, чуть склонив голову, — не то любуется, не то запоминает, а потом гладит его по щеке, ещё раз улыбается и уходит в свою вечность, худенькая и лёгкая, как призрак, как полуденная тень. Уходя, эфирная драконица растворяет ещё один пласт бледно-розового тумана, и брешь в его клочьях больше не затягивается.

Там, в бреши за туманом, тихо сияет вечность, приветливо-светлая, сулящая небывалую лёгкость. Поверх плеча Балиты Илидор смотрит в вечность и понимает, что совсем её не боится. Не боится, но и не стремится к ней.

Пока что.

Словно подслушав его мысли, эфирная драконица вдруг останавливается и, помедлив, оборачивается.

— Илидор.

— Балита?

Озабоченная морщинка на мгновение ломает идеальную гладкость её чистого лба.

— Твой голос исцеляет. Это правда. Постарайся не терять его… подольше.

Долго-долго золотой дракон смотрит вслед Балите, смотрит даже после того, как её тоненький силуэт окончательно растворяется в светло-приветливом сиянии. Просто золотой дракон краем глаза видит, что справа от него собрался из тумана ещё один силуэт, и что сказать ему — Илидор никак не может придумать.