— С чего это вы так решили, Роман Федорович? — я разворачиваюсь и следую за ним: — что будет везде мир?
— А вы посмотрите назад. — говорит он: — что вы видите? Я вижу ужас. Если бомбу создать так легко, если вообще возможно — значит такие бомбы скоро будут на вооружении у всех, шила в мешке не утаишь. А если у всех стран будут такие бомбы, то никто не осмелится напасть на соседа, потому что одна мысль о такой вот войне будет внушать ужас. Никто не решится начать войну, никто не решится на такой риск! Ведь если начать — то можно и все человечество уничтожить, планету расколоть! И там. Где гражданский человек, светская девица — видит кошмар и ужас, я вижу — надежду! Начнется золотой век человечества. Расцвет искусства, науки и духовных поисков! — он поворачивается ко мне и его единственный уцелевший глаз горит огнем: — Владимир Григорьевич! Вы понимаете⁈
— Концепция взаимного гарантированного уничтожения. — киваю я: — как не понимать, Роман Федорович, понимаю. Только вы не переживайте, успокойтесь, вам волноваться вредно, а нам еще идти и идти. Поберегите энергию.
— Да-да, конечно. — он разворачивается и следует за мной, все еще оглядываясь через плечо на зеркальную гладь рукотворного озера: — но подумайте только! Конец войне! Человечество будет осваивать новые фронтиры! Может быть глубины океана, а может, только подумайте — иные планеты! Золотой Век! Единственно, что таким людям как мы с вами в таком будущем места нет. Нет войны, значит не будет нужды и в военных. А я ничего и не умею, кроме этого. Как вы думаете, еще не поздно переучиться на… скрипача например? Или вот поэтом стану…
— Когда Хайрем Максим изобретал свой пулемет, он искренне считал, что такое изобретение положит конец войнам. — говорю я, подстраивая свой шаг под шаг кадета Унгерна: — потому что на его взгляд никто не станет воевать, если будет существовать оружие, которое сможет уничтожить за десять минут уничтожить сотню людей. Всего лишь нажав на спуск и чуть поведя стволом из стороны в сторону. Однако Хайрем Максим ошибся. Войны будут продолжаться. Всегда. И военные люди тоже будут нужны, к моему великому сожалению.
— Я не понимаю, Владимир Григорьевич. — говорит кадет, приостанавливаясь, чтобы перевести дух: — как можно будет воевать с… этим? Никакая защита не поможет, никакие войска не остановят эту мощь. Тактические маневры, фортификационные сооружения, окопы, рвы, крепости, форты, пушки и гаубицы, инфантерия и конница — все это будет совершенно бесполезно…
— Человечество всегда найдет способ как убивать себе подобных. Оно не всегда может найти защиту, но уж орудия нападения у него получаются отлично. — отвечаю я, прикладывая ладонь ко лбу: — смотрите! Кто-то едет!
— Да? — он поворачивается в ту же сторону и всматривается, закрывая свой глаз от солнца ладонью: — не вижу. Но я вам верю на слово, Владимир Григорьевич, потому как у меня все в глазах расплывается.
— Все-таки вам нужно к врачу, Роман Федорович, — качаю я головой: — неровен час помрете у меня на руках… хорошо хоть раны у вас запеклись и кровь не течет.
— Держу пари что теперь у меня отбою от барышень не будет. — шутит Унгерн и его лицо кривится в жутковатой улыбке: — говорят шрамы украшают мужчин, а у меня украшение на пол-лица. Куда уж краше.
— Да уж. — говорю я: — давайте ускоримся, видите — он нас увидел, тоже машет шапкой.
— А теперь и я вижу. — говорит кадет: — это ж повозка, в церковь не ходи, повозка! Будем жить, Владимир Григорьевич!
И мы ускорили шаг. Хотя все равно, большую часть расстояния между нами сократила сама повозка, запряженная неказистой, низенькой лошадкой, у которой торчали ребра и кости таза, а глаза выражали философское смирение с бытием. На облучке повозки сидел мужичок в теплом зипуне и потертом картузе, сдвинутым набок. Глаза у мужичка выражали такое же смирение с бытием, как и у его лошадки.
Как оказалось, звали его Архипом, ехал он с рынка, а его дом, вместе со всеми домочадцами, женой и детьми, престарелыми родителями, был где-то там… при этих он махнул рукой куда-то в сторону рукотворного озера и как-то ссутулился.
Предложил подвезти нас до города, сказал, что еще верст пять тут ничего нет, голая земля, гладкая и выжженая. Покачал головой, глядя на мои ноги в обмотках и дранный китель, откуда-то достал старый зипун и предложил «коли не побрезгуете, барин».
Я не побрезговал. Не побрезговал старым зипуном, не побрезговал и глотком водки из стеклянной бутылки-мерзавчика, не побрезговал затяжкой самокрутки с ядреным самосадом. И конечно ни я ни барон фон Унгерн — не побрезговали его помощью и с облегчением расположились на сене, которым было устлано дно телеги.
— Ну и слава богу, — сказал я: — а то такое было ощущение что все вокруг выжгло…
— Почитай еще пять али шесть верст по прямой нету ничего. — кивает мужичок, дымя самокруткой и взмахнув вожжами: — Н-но, залетная! Прибавь шагу! Хотя бы вид сделала, скотина бессовестная…
— А… скажи, отец, ты в городе не видел поисковые группы? Спасателей? Магов боевых? — спрашивает барон-кадет Унгерн и Архип отрицательно мотает головой.
— Не видывал ничего. — говорит он: — народ боится сюды ехать, но по дворам собираются. У многих тута родичи остались, кто-то подался, кто-то ждет разрешения. А мне терять нечего, у меня почитай все тут… так что мне и разрешения не надобно. Степановка… село мое. Сперва я не понял, где оно, а потом… почитай все под воду ушло. Ежели и остался кто в живых, так утоп. — вздыхает он.
Некоторое время мы едем в молчании. Я кутаюсь в старый крестьянский зипун, пропахший немытой овечьей шерстью и дегтем и наконец, впервые за два дня, начинаю согреваться. Все происходящее кажется мне слегка нереальным. Совсем недавно я вместе с лучшими магами Империи штурмовал врага, участвовал в сражении, а сейчас вот сижу на дне крестьянской телеги и кутаюсь в старый зипун. Но все хорошо, что хорошо заканчивается, думаю я, скоро я буду в городе. Увижу Машу Мещерскую, она наверняка устала. И жутко переживает. Увижу свою кузину, Ледяную Княжну. Своих верных оруженосиц, мастериц Парных Секир, сестричек из рода Цин, Лан и Лин. Увижу всех. Вот вроде и не видел их всего ничего, двое суток, а уже успел соскучиться. Странно, что Лан и Лин не летали над полем боя на своих секирках, но видать на то были причины. Может быть остаточная радиация какая? Запрет на полеты над этим местом, например. За все время мы с кадетом-бароном ни разу не увидели ни одного из летающих магов, а их было немало в штурмующей группе.
Или, например, девушки из отряда Дамира Гиреевича, Светлейшего Князя Акчурина, как их там звали? Агата и Кристина. Я почти уверен, что видел кого-то из них над полем боя, обнаженную и отчаянно красивую… это она и метнула эту портальную бомбу, словно бы Давид в Голиафа, обычной пращой… так вот, она могла бы вырасти и найти всех, кто еще остался в живых, да и ориентир был бы… два градуса левее обнаженной Кристины! Что за чушь в голову лезет, думаю я, даже если они умеют вот так увеличиваться и не стыдятся своего тела, то замерзнут к черту после пяти минут. Получат воспаление легких и пневмонию, разве ж им на такое тело кто одежду пошьет. Потому она и была голой, что ее одежда с ней не увеличивается…
Ну хорошо, думаю я, но все же… где поисково-спасательные группы? Это же в Уставе прописано, неужели так трудно организовать? Легкую кавалерию направить, гусар, казачьи полки, тех же черкесов или башкирский полк? Где это все? Как-то неправильно это. Хотя существует возможная причина, почему никто никого не ищет и почему запрещают отправлять поисковые группы. Что-то вроде остаточной радиации, которая превращает такие вот поиски в лишние потери личного состава. И если это так, что нам с бравым кадетом-бароном осталось жить не так уж много.
Я ухмыляюсь про себя. Ничего, думаю я, бог не выдаст, свинья не съест. Эта высокомерная лисица ничего не сказала про остаточное излучение или смертельную болезнь, или сама не знает, или нету таковой. Посмотрим, помирать рановато нам, у нас еще дел полно, у меня вон жен полный дом, а у кадет-барона еще и невесты нет. Правда у него теперь и половины лица нет, но уж столичные целители постараются, а я могу Машеньку попросить вылечить бравого кадет-барона, он все же молодец. Половину лица ему содрало, а он хоть бы хны, и глазом не моргнет. Тем, что остался. Время от времени, когда думает, что я не вижу — кривится от боли, но терпит. Как еще живой остался, не умер от болевого шока или кровопотери — не знаю. Хорошо, рана запеклась сразу же, коагулировались ткани, но это же ожог! Боль должна быть такая, что белый свет с копеечку покажется, а он — светские беседы ведет. Гвозди бы делать из этих людей — крепче бы не было в мире гвоздей… это про таких как он.
