— Чертова Акай. — говорю я, глядя на закатывающееся солнце: — если я помру, тебе же тоже несладко придется, верно? Какого черта ты меня в какой-то тмутаракани оставила? И что со мной такое? Ты забрала все мои силы? Я же словно новорожденный теленок тут… хожу-то с трудом.

Закатное солнце не отвечает мне. Небо и земля, размочаленные в труху редкие остовы деревьев — никто не отвечает мне. Полно, думаю я, а все ли я в том самом мире, в той самой реальности, где и был все это время? Что если меня выкинуло на Ту Сторону? Я не узнаю местность, не вижу ни одного человека вокруг… хотя, стоп. Винный погреб, клочок бумаги, письмо про какого-то Ванечку… нет я все еще тут в Российской Империи, в мире, в котором я был. Но… что случилось? Неужели это все — портальная бомба? Логически было бы предположить, что — да. И… передо мной открывается вид на водную гладь. До самого горизонта — вода… я на берегу моря? Или огромного озера? Вода удивительно спокойная, никакого прибоя, почти нет волны, лишь легкая рябь идет по поверхности. Солнце садится в воду, его алый диск отражается в воде, и я категорически не узнаю местность. Не было никакого озера нигде рядом. Я видел карты, мы изучали местность перед атакой, проводили рекогносцировку на местности, я бы не потерялся там и с закрытыми глазами, а сейчас… Сейчас я словно котенок, которого положили в коробку и принесли в другой дом, и он не узнает ничего, не знает где он и жалобно мяучит.

— Соберись, Уваров, черт тебя возьми, — говорю я сам себе: — ты же гвардия, черти тебя б подрали. Гвардия умирает, но не сдается. После того, как ты дрался на кулачках с Демоном, умереть тут от паники и холода — позор. Над тобой будут в аду хохотать. Вот прямо у котла соберутся черти и будут ржать как лошади… ну, зато согреешься. Так что вперед, переставляй ноги, гвардеец.

Солнце садится окончательно, оставляя меня в темноте, но я не паникую. Эта темнота не навсегда, говорю я себе, сейчас свет уйдет окончательно, а глаза привыкнут, и я увижу все в свете луны и звезд. Оставаться на ночлег — значит замерзнуть во сне. Общее направление я уже установил, сейчас дождусь света звезд, сориентируюсь по ним и вперед — иди, пока могу. Остановиться, присесть, отдохнуть — значит замерзнуть. Удивительно до чего беспомощен человек перед природой. Без всех своих приспособлений, без одежды, огня, без общества даже просто выжить снаружи становится проблемой.

Я продолжаю идти, время от времени бросая взгляд на небо. Скоро загорятся звезды. А вот и первая… слишком яркая и слишком уж низкая. Совсем низко над горизонтом. Это не может быть звездой! Огонь! Открытый огонь! Люди! Я ускоряю шаг. Кто-то разжег огонь посреди этой унылой равнины, это не может быть пожарищем, это точно костер. Костер… и сидящие вокруг него люди. Кто это? Валькирии из тридцать первого пехотного, в своих синих шинелях? Кавалергарды из лейб-гвардии? Мои бывшие коллеги, гусары? Артиллеристы? Или просто гражданские, которые, как и я — спаслись чудом. И сейчас сидят, греются у костра, протягивая к нему зябкие ладони и не глядя друг на друга…

Кто бы это ни был — это друг. Сейчас здесь нет разделения на чужих и своих, нет деления на военных и гражданских, знатных и простолюдинов, мужчина, женщина, подросток или старик. Разделение сейчас идет так — люди и демоны. Если ты человек, то ты свой.

Я прибавляю шаг, костер становится все ближе и ближе. Я уже вижу сидящую у костра одинокую фигуру, которая сидит, как-то скособочившись и прислонившись к торчащему из земли и едва видимому в сумерках сломанному стволу дерева без веток.

Под ногой что-то хрустит, ломаясь и сидящий у костра — вскидывает голову. Хватается за короткий кавалерийский карабин, что стоит у него ноги, споро передергивает затвор.

— Кто там⁈ Покажись! — кричит он в темноту сорванным голосом, и я вижу, что половина лица у него залита кровью, он выглядит словно Арлекин из детской пьесы, ровно посредине проходит граница бурого и белого. Несмотря на неверный свет костра, несмотря на кровь, я различаю знаки различия на шинели. Кадет Его Императорского Пехотного Училища, четвертый курс, выпускник.

— Полковник Уваров, отдельный тридцать первый пехотный. — говорю я, делая шаг вперед: — опустите оружие, кадет.

— Уваров? Уваров… Владимир Григорьевич! — кадет опускает ствол карабина вниз и его лицо искажает жуткая гримаса — он пытается улыбнуться. Сейчас, вблизи я вижу что это не просто кровь, которая залила ему половину лица. У него попросту отсутствует половина лица. Кожа содрана, обнажая мышцы и зубы, нелепо торчащий белок вываливающегося глаза… но крови почти нет, рана запеклась, потому кадет еще не умер от потери крови, раны головы кровоточат особенно обильно.

— Так вы знаете меня. — говорю я, подходя ближе и чувствуя, как тепло от костра начинает согревать мое тело: — с вами все в порядке? У вас значительная рана головы, кадет.

— Пустяки. Царапина. — сразу же отвечает тот, вскидывая голову: — подумаешь. Вы не помните меня, Владимир Григорьевич? Мы встречались на приеме, а еще…

— Секундочку. — я разглядываю оставшуюся половину лица кадета, думая о том, что люди — странные создания. Вот мы двое, встретились посреди промерзшей насквозь пустыни и беседуем как ни в чем не бывало, хотя у меня замерзло все на свете, а у него — нет половины лица. И все равно мы делаем вид, что все в порядке и следуем социальному протоколу, будто стоим посредине гостиной на какой-нибудь светской вечеринке в Столице.

— Ну как же, прием был у Бориса Светозаровича, а вас нам сама Ледяная княжна представила! — говорит кадет: — мы еще говорили о…

— О применении боевой магии в современном военном искусстве, помню. Вы были весьма яростны в отстаивании своей точки зрения, Роман.

— Так вы помните! — лицо кадета снова перекосила гримаса. Половина его лица искривилась в улыбке, но вторая…

— Вам необходима срочная медицинская помощь, Роман. — говорю я: — у вас половины лица нет.

— А… вы заметили. — кадет пожимает плечами: — зато мы задали ему жару!

— Мы?

— Четвертый курс нашего училища! — гордо вскидывает голову он: — лучшие из лучших. Правда я не знаю, где они сейчас, но мы тоже участвовали в бою. А я видел вас, Владимир Григорьевич и Ледяную Княжну тоже. А потом все как завертелось… и взрыв. Я как очнулся, так пошел, а потом понял, что иду не туда. Первую ночь туго было, сейчас вот, приспособился… топор нашел и карабин. Да что я треплюсь без меры! — спохватывается он: — добро пожаловать к моему скромному очагу, Владимир Григорьевич. У меня и мясо есть, лошадь, павшую нашел вчера…

— Первую ночь? — переспрашиваю я: — а… сколько всего времени прошло с момента сражения?

— Третья ночь идет. — говорит он, наклоняется и достает откуда-то холщовый мешок: — вот я тут отрубил мёрзлого мяса… я то уже поел, сколько мог. С такой раной на голове неудобно, еда вываливается, но если голову наклонять набок…

— Третья ночь⁈ — я оглядываюсь. Костер посреди промерзшего ничего, в пустоте, между небом и землей, молодой барон фон Унгерн, холщовый мешок, кавалерийский карабин и топор, вот и все. Где все? Где мощь Империи, где поисковые отряды спасателей, где летающие боевые маги Императорских Гасителей Обликов? Аэропланы, дирижабли, летучие отряды легкой кавалерии? Что случилось? Я и помыслить не мог, что после такого сражения на третий день никто не будет искать спасенных и раненных, тут и здоровому можно умереть, замерзнуть к черту. Валькирии — умели передвигаться быстрым бегом, не уставая и не останавливаясь, где они? Я помню Руслану, помню Цветкову, помню всех — они бы не оставили людей без помощи. И ночью — ночью свет виден издалека… один полет над этой безжизненной равниной и можно заметить тех, кто остался на поле боя, таких как я и Роман фон Унгерн.

— Третья ночь. — кивает Роман, присаживаясь обратно, на обломок ствола упавшего дерева: — сперва я не понимал, но как дошел до воды — понял. Вы тоже поймете, как увидите при свете дня. Вечером не разглядеть.