Селеста отпила еще один долгий глоток. Черт возьми, обидно, что они никогда не станут подругами с Огги. Да, Селесте было обидно, но никакой трагедии в этом не было. Так почему же она воспринимала это как трагедию? У Селесты было такое чувство, словно кто-то поднял занавес и явил ей волшебную альтернативную вселенную, показав ей, что она могла иметь и какой могла быть. А потом, в один миг, занавес опустился и все это скрыл.
Селеста допила вино, резко встала из-за стола и побрела к лестнице, уделяя неоправданно большое внимание своим рукам и ногам. Ей хотелось убедиться в том, что она не опьянела настолько, чтобы они дрожали и заплетались. Но Селеста была трезвой (насколько могла судить).
Не постучавшись, она открыла дверь в кабинет мужа:
– Я съезжу к Алабаме…
Луи, как вертелся туда-сюда в своем кресле на колесиках, так и продолжил вертеться. Селеста скользнула взглядом по его спаренным мониторам. На одном была открыта папка «Входящие» в его почтовом ящике, на другом светилась электронная таблица Excel. Что ж, по крайней мере, он действительно работал.
– Ладно, – сказал Луи просто.
И на этом все.
Селеста и сама не знала, чего ожидала. Может быть, извинения. Или признания от мужа в том, что он тоже расстроился из-за игры и поэтому брякнул ей то, что брякнул, но на самом деле так не думал. На долю секунды Селесте показалось, что Луи действительно собирается что-то сказать. Муж приоткрыл рот, его губы разомкнулись так, словно готовы были заговорить. Но затем Луи вновь их сомкнул, так ничего и не сказав.
В машине Селесте показалось, что она ощущала, как алкоголь впитывается в кровь. Она пока еще не была пьяной, но что-то в сознании изменилось – обострилось. Мысли стали яснее. Это было все равно, как вымыть начисто запыленное оконное стекло.
За это Селеста и любила алкоголь: к изумлению многих людей, ее голова от него прояснялась. По этой причине Селеста никогда не понимала затрапезных пьяниц, отчего они заговаривались и несли всякую околесицу. Когда Селеста пила вино, беспорядочные мысли в ее голове реорганизовывались в базовые, легко определяемые эмоции, как то: счастье и печаль, привязанность и антипатия, влечение и раздражение. Простые чувства, не усложненные порывом ее трезвого ума привести их во взаимодействие.
Ясность мыслей. Она стоила лишних калорий, когда требовала ситуация.
Весна предприняла очередную попытку перейти в наступление, и машина Селесты плыла по дороге; в опущенное окошко залетал умеренный ветерок. Это ее успокаивало, почти так же, как и то, что клубок путаных мыслей и эмоций после утреннего инцидента начал расплетаться. На приборной панели мерцали отблески солнечных лучей, и настроение Селесты улучшалось. А потом она, к своему удивлению, осознала с поразительной ясностью: она не злилась на Луи за то, что он сказал. И даже не обижалась.
Но она ощущала себя одинокой. И это чувство одиночества нивелировало все остальные.
Когда Селеста остановила машину на обочине у дома Алабамы, в ее разуме, обостренном вином, сформировалась еще одна мысль: это одиночество вовсе не было ей в новинку. Всю свою жизнь она ощущала себя одинокой в том или ином смысле. «До чего же странно, – подумала Селеста, изучая свое озарение, как другой человек изучает диковинную ракушку. – Оказывается, даже при такой насыщенной жизни, как у меня, можно чувствовать пугающее одиночество».
Селеста вылезла из автомобиля, пошагала по пешеходной дорожке и вдруг подумала, как же ей повезло, что у нее в жизни есть такой человек, как Алабама. Подруга. Настоящая! По правде говоря, Алабама была не из тех, кого Селеста выбрала бы себе в подруги сама. Но ей возможности выбора не представилось. Волей случая Алабама оказалась ее соседкой при распределении комнат в первый год обучения в колледже. И это было ее решение стать не просто соседкой, но кем-то большим. Алабама сразу привязалась (чтобы не сказать «прицепилась») к Селесте. А если Алабама что-то решила, заставить ее передумать было практически невозможно.
Поднявшись по ступенькам на крыльцо, Селеста нажала на кнопку дверного звонка. За дверью послышался приглушенный перезвон колокольчиков. Когда он стих и установилась тишина, Селеста подумала – явно запоздало, – что ей надо было сперва позвонить подруге, удостовериться, что та дома. Достав мобильник, она занесла палец над номером Алабамы, как вдруг дверь открылась.
– Генри, привет, – сказала Селеста, убирая в сумочку телефон. – А Алабама дома?
– Здравствуй, Селеста. Мне очень жаль, но жены дома нет. – Генри пальцем приподнял очки на самый верх переносицы. – Она делает прическу в парикмахерской.
Селеста кивнула, и ее кивок мог сойти за адекватный отклик. Хотя, если честно, то после слов «жены нет» Селеста ничего не расслышала. Она не ожидала, что подруги не окажется дома, и теперь почувствовала себя жутко глупо.
– А-а… Понятно… Тогда ладно…
Возникла короткая пауза, а потом Генри спросил:
– Ты в порядке, Селеста?
– Да-да, я в порядке. – Она махнула рукой и озадачилась: почему он позволил себе такой бесцеремонный вопрос? – Почему ты спрашиваешь?
– Ты плачешь, – ответил Генри.
Его тон был извиняющимся, Селеста непроизвольно поднесла ладони к щекам и с удивлением обнаружила, что они влажные. Она быстро вытерла слезы; лицо обдал жар смущения.
– Извини, – еле выдавила Селеста. От винной ясности в голове ничего не осталось.
До чего же это было стыдно – плакать перед Генри. Тем более что Селеста даже не понимала, почему плакала.
– Тебе не надо извиняться, – сказал Генри.
Почему-то его слова показались Селесте самыми грустными из всех, что ей когда-либо доводилось слышать. В голове зазвучал сигнал тревоги, но он не возымел успеха. Наружу начал рваться всхлип – огромной нарастающей волной. И, не в силах его подавить, Селеста заревела. Такая же беззащитная перед собственным телом, как каратист перед седьмым валом.
Она едва сознавала, что рука Генри легла ей на плечо. А когда он завел ее в дом, Селеста почувствовала вялое желание отказаться от гостеприимства чужого мужа. Но потом подумала о том, как вернется домой к Луи, попытается объяснить ему свои слезы, и… зарыдала еще сильней.
Она позволила Генри провести ее по коридору в гостиную и усадить на диван. Ей показалось, что он поколебался секунду, прежде чем положить руку на ее спину. Это был такой простой жест. Неуверенный, но милый. И Селеста продолжила плакать – настоящими, горючими слезами, с соплями и всхлипами, сотрясавшими все ее тело.
Она не помнила, как долго проплакала. Наконец, когда ее тело исторгло из себя больше воды, чем было полезно для здоровья, она почувствовала, что слезы стали редеть. Их заместило ощущение накатившей усталости, что-то вроде всеобъемлющего истощения, которое наступает после сильного продолжительного рыданья.
– Прости, не знаю, что на меня нашло, – сказала она Генри, уткнувшись носом в рукав. И икнула так, что устыдилась бы, останься у нее хоть капля стыда.
Генри извлек откуда-то носовой платок и подал его Селесте.
– Я просто… – Она сложила платок пополам, потом в четверть и только после этого тихо высморкалась в него. – Я просто… думаю, что я плохая мать.
Отняв платок от лица, Селеста несколько секунд смотрела только на него. Как будто это он произнес эти слова вместо нее. Она даже не сознавала, что думала о себе так, пока не выговорила это вслух. А теперь, когда такие страшные слова прозвучали, у нее не осталось сомнений: это правда.
– Ну, – заговорил Генри в задумчивости, – из своего опыта я могу сказать: плохие матери – не те, кто переживает, что они плохие.
Селеста встретилась с ним глазами. Генри выглядел настолько серьезным, что она испытала то ли смущение, то ли неловкость из-за того, что завела с ним такой разговор. Ведь, если вдуматься, она и не знала его толком.
– Сегодня на футбольном матче Белла укусила одного мальчика, – тихо сказала Селеста. – И я на нее сорвалась. Я обвинила ее, как будто она сделала это нарочно, чтобы испортить мне день.
