Трубку положить было бы ещё страшнее. Мама если начинала ругаться, то давила как танк, до конца. Всегда. Нельзя было просто отключиться. На этом никогда не заканчивалось, с этого всегда только начиналось.

Как только я сбрасывала первый звонок, тут же раздавался новый и в трубке звучало: “Если ещё раз положишь трубку…”

Варианты шантажа менялись в зависимости от моего возраста, ситуации и её настроения.

“Не получишь игрушку”, “лишу карманных денег”, “выкину твоего кота из дома”. Последнее она бы никогда не сделала, любила Васяна безумно, но давить на что-то было необходимо.

А дальше обычно начинался почти бесконечный монолог о том, как я не права и что нужно срочно предпринять для исправления ситуации. Желательно начать думать и делать по-другому уже в процессе разговора.

Сейчас особенно остро чувствуется, насколько мы разные. За своим опытом она не видит не только моих чувств, но и меня саму. Она помнит только то, как мы остались вдвоём без какой-либо поддержки.

Болезненные осколки детства вспышками проносятся перед глазами.

Работая на рынке продавцом одежды с шести до шести, в минус двадцать зимой и плюс тридцать пять летом в открытом павильоне, мама умудрялась ещё шить по ночам.

— Мирок, я дома! — переступая порог и волоком затягивая в квартиру огромный мешок, кричит мама.

— Подработку взяла. Анжелка с пятого шторы подшить попросила. А она нам вот! — с этими словами она достаёт из мешка несколько платьев, свитер, брюки.

— Это же вещи Вероники, — кривлюсь я.

Это дочка той самой с пятого. Учится в параллельном классе. И не сказать, что мы дружим. Она ещё выдумает каких-нибудь гадких подробностей про то, как моя мама унижалась ради этих вещей, расскажет всем, и ей обязательно поверят. Слушать меня никто не станет. Смеяться будут долго.

— Да, у неё размер побольше твоего. Немного подшить придётся, зато всё как новенькое! Вероника умеет аккуратно одежду носить!

Ох, эта прекрасная Вероника. Только никто и не догадывается, как она курит за школой и зачем ходит с парнями в заброшенные теплицы. Молча разворачиваюсь и ухожу в свою комнату.

— Эй, ты чего? Хоть бы спасибо сказала!

И я ей искренне была благодарна. За то, как она борется за наше выживание. Не раз слышала, как она плачет по ночам, думая, что рокот швейной машинки перекрывает всхлипы. Слышала, как она в особо тяжёлые дни воет, уткнувшись лицом в подушку. Я не могла ей с этим помочь и поддержать. Просто не умела выражать свои эмоции. Кажется, я была настолько заморожена, что и чувствовать ничего не могла. Не только ей было больно.

Наверное, сейчас она боится, чтобы я не попала в такую же ситуацию. Но даже если так, почему мама не хочет услышать меня? Увидеть, насколько другая моя ситуация.

Сейчас меня точно не хватит на выяснения отношений. Запираюсь в ванной, выкручиваю воду на полную. Слой за слоем сдираю с себя одежду. Она летит на пол, а я — под горячий душ. Намыливаю тело три раза пеной. Натираюсь колючей мочалкой. Хочется до скрипа отмыть этот день от себя. Останавливаюсь, только когда кожа становится красной и очень чувствительной. И если ещё чуточку потереть — синяков не избежать. Тщательно смываю мыло, упаковываюсь в пижаму и можно идти на охоту за чаем.

Марк оставил своё антипростудное зелье. Из заварника пахнет зачарованным лесом, весенними цветами, сладкой земляникой и перечной мятой. С каждым глотком чай согревает и придаёт сил, будто, и вправду, волшебный.

Замечаю на комоде свою сегодняшнюю находку. В груди загорается слабенький огонёчек. Переключаю все силы на него, отсекаю всё лишнее, чтобы только не погас. Тону в огромном кресле у окна и рассматриваю каждый миллиметр коряги. Поглаживаю пальцами плавные изгибы. Карандашом размечаю места для будущих отверстий под леску.

Теперь неплохо бы сходить забрать коробку с отобранным инструментом, но открывать дверь, за которой лежит телефон, совершенно не хочется. Так и продолжаю сидеть, поглаживая тоненькие веточки и медленно уплывая в сон.

Кажется, что кто-то открывает дверь и шуршит в прихожей, но сон оказывается сильнее любопытства и страха.

Стук ложки о бока гранёного стакана, жёлтый абажур с засаленными сосульками бахромы и тихий рокот радиоспектакля делают каморку уютнее на тысячу процентов и возвращают в детство.

— Иваныч! Ты угощал меня малиновым вареньем, помнишь?

— А то как же. Понравилось?

— Да. Продай банку.

Он смотрит на меня прищурившись. Ему даже пальцем у виска крутить не нужно, взгляд всё предельно ясно объясняет: “Идиот, ты, Марк Ожёгов”.

— А тебе на кой? Есть, что ль, будешь?

— Буду.

— Сам?! Цельную банку?

— Сам, — цежу сквозь зубы, а он тихо смеётся в седые усы, но уходит в свои закрома прихрамывая.

Мне кажется, я никогда не привыкну к тому, с какой скоростью разносятся по деревне сплетни. Похоже, меня кто-то увидел сегодня с Миррой, и уже разнесли чайки!

Щедрость деревенская также безгранична. Иваныч возвращается с полной корзиной позвякивающих банок.

— Смотри, малина, брусника, абрикос, тут всё понятно. Это опята прошлогодние. И вот, — поднимает на уровень глаз одну из банок и говорит с особой гордостью и блеском в глазах: — Белые! Сам собирал и закатывал!

Заботливо оборачивает каждую банку в газету и утрамбовывает обратно в корзину.

— Всё, вали к своей принцессе! — вручает мне гостинцы и провожает щедрым ударом по плечу.

Про деньги заикаться боюсь, непонятно, каким ещё наказанием это мне обернётся.

Уже в машине замечаю, что на часах половина десятого. Хотел заехать проведать Мирру пораньше, но бесконечный список дел не отпускал.

В это время жизнь замедляется. В тишине пустых улиц резвится только шум моря и ленивый собачий лай. Летом даже в нашей глуши будет слышен смех и грохот музыки до самого утра. А пока посёлок будто напитывается спокойствием, чтобы пережить очередное нашествие туристов.

Доезжаю за несколько минут, замечая свет в её окнах, паркуюсь и направляюсь к дому.

Входная дверь оказывается открытой. Тёплый свет льётся из гостиной. Там, в огромном кожаном кресле, прижав к груди найденную сегодня днём ветку, спит Мирра. Светло-русые волосы выбились из косы и укрыли её лицо от моего взгляда. Пижама вроде бы обыкновенная, в светло-голубых тонах. Но вот изображение белого медведя, которого тошнит ёлкой, прекрасно. А самое удивительное, что на ёлке радостно горят светодиодные огни!

Мирра вся будто соткана из миллиона мелочей, сотен противоречий и чистой любви. Совершенно разных деталей, непохожих, но так чётко подобранных, что складываются в идеальную мозаику.