Затем стаскиваю одного из близнецов со своей ноги, а другую использую, чтобы остановить отвратительную лысую псину, пытающуюся трахнуть ужасную не лысую тварь. Дети продолжают спрашивать меня, что они делают, а я, блядь, понятия не имею, как им объяснить. Когда Брук говорит, что они просто «собачатся», и это такой вид игры, я готов взорваться со смеху.
— Все, Доджер, хватит собачиться, — говоря это, я ухмыляюсь и наслаждаюсь, как бледнеет лицо Моники. — Мы называем такие вещи — эвфемизмами (Прим. пер.: эвфеми́зм (от греч. ἐυφήμη — «благоречие») — нейтральное по смыслу и эмоциональной «нагрузке» слово или описательное выражение, обычно используемое в текстах и публичных высказываниях для замены других, считающихся неприличными или неуместными, слов и выражений), — я хлопаю ее по плечу, и она открывает рот от изумления, прикладывая руку к груди.
Подмигиваю ей и прокручиваю племянника вокруг талии, как танцор свинга (Прим. пер.: свинг (swing, раскручивать) — группа танцев под музыку джаза. Является предшественником фокстрота и линди-хопа). Он радостно кричит, когда я ставлю его обратно на ноги.
— Уверен, вы освоитесь довольно быстро.
— Я не… — начинает Моника, но я игнорирую ее.
Она одна из тех эгоистичных, осуждающих сволочей, которых я ненавижу. Кого заботит, что она там хочет сказать? Ну, не меня точно. Все, чего я сейчас хочу — чтобы она приглядела за неугомонными спиногрызами, а я мог трахнуть их тетю в задней части какого-нибудь кирпичного дома во время Фестиваля искусств.
— Итак, все внимание. — Я хлопаю в ладони и наклоняюсь вниз, игнорируя Монику, которая сжимает перед собой полы своего красного пальто и хмурит брови. Ее губная помада странного темно-коричневого цвета, который подозрительно напоминает цвет собачьего дерьма. — Знакомьтесь. Это тетя Брук — Моника. Вы, ребята, можете называть ее, как вам хочется, но нужно вести себя хорошо. У вас получится? Любой, кто переступит черту, будет помогать мне убирать какашки чихуахуа на заднем дворе.
— Мы можем звать ее «Какашкой»? — невинно спрашивает Кинзи, а другие детишки начинают хихикать.
Я закатываю глаза и снова оглядываюсь на Брук. Честно говоря, мне сложно отвести от нее взгляд даже на мгновение. Умеет она приодеться, это точно. Ее макияж свежий и аккуратный, но не такой яркий, какой она делает, собираясь в клуб. Брук выпрямила свою длинную шоколадную гриву, и теперь волосы блестят и переливаются. На ней наряд, что закачаешься. Умная детка. Она выбрала короткую черную юбку и облегающий розовый топ, добавив пару старых коричневых сапог. И готово. Это самый странный наряд, который я только видел, но мне он определенно нравится.
— Больше никаких какашек или шуток о выпускании газов, ясно? А то я начинаю задумываться — не нужен ли вам психиатр. — Ерошу кудряшки Кинзи и даю Монике пару двадцаток. — Закажите им пиццу, ладно? О, и я оставил инструкции насчет малышки на стойке. Вы же до этого приглядывали за младенцами, верно?
— У меня двое детей, — отвечает Моника, зажмуриваясь от вида беспорядка в гостиной, словно она еще ни разу такого не видела. Похоже она близка к сердечному приступу. Надеюсь, тетка сможет продержаться, пока мы не вернемся. Думаю, должна, и тогда я сам куплю ей гроб.
— Брук, ты готова? — спрашиваю я, пока иду к входной двери и открываю ее для нее. Машу детям на прощание, прежде чем выйти наружу в прохладную темноту вечерней Эврики.
— Она… на самом деле, появилась. Самая эгоистичная женщина на всей планете, — бормочет Брук, пока мы идем к вэну (Примеч. пер.: сокр. от минивэна). На последних шагах перед тем, как открыть ей дверцу машины, я танцую. Она поднимает бровь, но, тем не менее, все равно проскальзывает внутрь и, опережая меня, берет контроль над моим iPod'ом. Некоторое время мы слушаем сумасшедшую визжаще-орущую песню о боли и смерти. Фу. Бе-е. Я так ненавижу рок и металл. Но-о-о, мне нравится наблюдать за лицом Брук, когда музыка проходит сквозь нее. Она так мило улыбается. — Я ни разу не была на фестивале «Искусство живо» с тех пор, как мне было семнадцать.
— Та же хрень, только я не был с восемнадцати. Все, что я помню, это хиппи-шик (Примеч. пер.: имеется в виду стиль одежды, похож на стиль хиппи). Много живой музыки, богемы и людей, курящих травку, — улыбаюсь я, сдаю назад и направляюсь прямиком в Старый Город под какую-то замученную душу, визжащую из динамиков вэна. — Не знаю, как ты, но я чертовски взволнован.
— Мы же, на самом деле, не собираемся там заниматься сексом? — спрашивает Брук, но не похоже, что она хочет, чтобы я с ней согласился.
— Послушай, Всезнайка, я не шучу о сексе в общественных местах, ладно? Это своего рода особая форма искусства, и ты, моя дорогая, получишь представление о нем из рук мастера.
Брук прислоняется к окну и изучает меня своими бледно-карими глазами, убирая с лица длинную прядь волос.
— В каком самом странном месте ты делал это? — интересуется она, и я жую свою нижнюю губу и стараюсь вспомнить. И щелкаю пальцами, когда ко мне приходит ответ.
— Минуточку, однажды я трахнул цыпочку в отеле.
— Хм… — начинает Брук, но я еще не закончил.
— Нет, я, типа, был там на конвенции комиксов…
— Чудик, — шепчет себе под нос Брук, когда я протягиваю руку и игриво хлопаю ее по плечу.
— … и параллельно конвенции в другом зале проходила встреча читателей с автором любовных романов.
— Ты трахнул любительницу романов? — спрашивает она с не понимающим выражением лица. — В отеле. Я все еще не вижу ничего особенного в этом.
— Это потому, что ты не позволяешь мне закончить историю. Я не трахался с читательницей. Я трахнул автора. Прямо в задней части комнаты, позади баннеров с полуголыми парнями во время раздачи автографов. Вокруг была куча народу. Большинство присутствующих подумали, что я модель с обложки книги.
— Ты очень необычная личность, знаешь об этом? — спрашивает она. При этом она звучит, словно наполовину смеется, наполовину… ревнует? Брук ревнует? Не знаю даже, хочется мне, чтобы она ревновала или нет. — Знаешь, мы забыли сказать моей тете, что у тебя есть жуткий лысый кот в блестящем розовом свитере.
— Эй, этот свитер не розовый. Он — бледно-красный.
— Который, по определению, является розовым, — парирует Брук, когда песня сменяется другой крышесносящей. — Возможно, у нее есть аневризма, и тетя умрет от ее разрыва, когда увидит его.
— Ой, да ладно. Хьюб не выглядит настолько страшным, — бросаю взгляд на нее, когда мы останавливаемся на красный свет. Теперь, когда я думаю об этом, понимаю, что кот, как ни странно, позволяет Брук себя погладить, и это является хорошим знаком. Например, Хьюбу не понравилась Китти. Какая, хм-м, ирония, учитывая ее имя.
— Он симпатичный в своем собственном мерзком и странном смысле, — соглашается Брук, пока мы пролетаем пригород. Весь город — сплошные жилые кварталы. В нем даже нет городского центра, так сказать. Мы едем в Старый Город, находящийся на берегу залива: всего несколько кварталов местных магазинчиков, да фонтан с голубями. Ничего такого захватывающего, хотя атмосфера довольно привлекательная. Очень вычурно и эклектично. — От какой бывшей он тебе достался? Той, бездомной?
— Не-а. Хьюб — от клептоманки.
— Клептоманки, да? У вас очень красочное прошлое, мистер Рот.
— Вообще-то, няня Рот, помнишь? — спрашиваю я, чуть понижая голос.
Брук игнорирует меня. Прибавляет громкости и изображает игру на гитаре. Я постукиваю пальцами в такт музыке. Со стороны это выглядит очень органично. Мне нравятся девушки, которые могут раскрепоститься и получать удовольствие, даже несмотря на количество проблем, происходящих в их жизни.
Когда мы попадаем в гул Старого Города, я замечаю свободное местечко около пивоварни и останавливаюсь там. Затем обхожу машину, чтобы помочь Брук вылезти из машины. Беру ее за руку и переплетаю наши пальцы, пока мы, не спеша, идем по кирпичной мостовой на звуки живого джаза. Шум толпы заглушает звук. Мы направляемся на главную улицу и оказываемся в непринужденной толпе местных жителей и художников, повсюду киоски с открытками, гравюрами и картинами. Между старомодными уличными фонарями натянуты гирлянды, создающие сказочное освещение.
