– Прошу прощения?

– Розовые фламинго. Здесь мы их так и называем. Это означает по-сардски «красный народец».

– Они великолепны.

– Они – символ города. У нас самая большая постоянная колония в Италии и одна из самых больших в Европе. Отсюда их хорошо видно. На закате они мигрируют в природный парк Молентаргиус, к пруду Санта-Джилла. Сотни и сотни розовых птиц, пересекающих небо. У меня тоже дух захватывает, а я-то к этому уже привыкла… Со всего мира приезжают посмотреть на них.

– Тогда я бы сказала, что это жилье стоит денег лишь ради прекрасного вида из окна, правда ведь? – сказала Ева.

– Ты уверена, что тебе хочется тут жить? Больше похоже на обиталище бедной студентки или проститутки, без обид.

– Ну, я не путана, но ведь я в каком-то смысле студентка, не так ли? В конце концов, я тут город изучаю, правда ведь?

Раис улыбнулась.

– Ну, тогда… – сказала она, вытаскивая из сумки скомканную газету. – Вот тебе новый урок. Это самая читаемая газета в Кальяри.

Ева улыбнулась:

– Так…

– Ты знаешь, какой самый популярный раздел среди жителей Кальяри?

– Какой же?

– Некрологи.

– Да ладно тебе…

– Клянусь. Деревенские мужики читают их с ручкой в руке и с улыбкой на губах – и радостно представляют себе образы бедняг, которых они пережили.

– Святые небеса… Жуть какая-то, Раис.

– Мы, сардинцы, умеем быть очень жуткими, Кроче. Конечно, недотягиваем до твоего уровня, но приближаемся…

– Я не посылаю тебя на хрен лишь потому, что ты нашла мне дом… Есть новости о Долорес?

– Никаких. Я газету для этого и купила, но нет никаких новостей.

– Ты смогла поспать прошлой ночью? – спросила Ева.

– Только с помощью снотворных… А ты? Мучили кошмары?

– Ага. Мне приснились две жертвы.

– Понимаю тебя. Но я уверена, что через несколько дней мы забудем об этой истории. Потому что мы решили поставить на ней красивое надгробие, верно?

Мара не заметила в глазах коллеги очень сильной убежденности в собственных словах.

– Кроче… Мы решили закрыть дело, верно?

– Конечно-конечно, – сказала Ева, словно внезапно придя в себя.

– А вот и я, – сказала Рафаэлла, возвращаясь в мансарду с документами в руках.

– Ну, – сказала Раис, вставая, – раз ты так спешишь, подпиши эти бумажки, а потом мы поедим спагетти с морскими ежами, чтобы отпраздновать переселение в твою новую камор… Прости, в новый дом.

Площадь в двадцать четыре тысячи квадратных километров лесов, гор, сельской местности, пещер, прибрежных и внутренних деревень. Долорес Мурджа, если она действительно исчезла по не зависящим от нее причинам, могла быть похищена или спрятана где угодно. Один только парк Дженнардженту занимает территорию почти в восемьсот квадратных километров, и в самых высоких своих частях он имеет леса настолько непроницаемые и густые, что, поговаривают, в некоторых местах никогда не появлялось ни единой души; это земли, сохранившие нерушимое первозданное изящество и тысячелетиями не знавшие присутствия человека. Неприкосновенный рай. Идеально подходит для примирения с духами древних.

Маурицио Ниедду обнаружил, что лидер секты «Нураксия» обычно брал своих последователей в «паломничества» в скрытые места, как можно дальше от цивилизации, где никто не мог потревожить их «трансы».

Обыски с помощью Лесного корпуса[91], сил гражданской обороны и государственной и местной полиции не дали никаких результатов. Комиссар подал запрос на крупномасштабное прочесывание с помощью дронов, но получил отказ; каждый год пропадало много девушек, а Долорес не было дома меньше недели. Одного того, что она вошла в ближайший круг неонурагистов, было недостаточно, по мнению судьи, чтобы поднять расследование на более высокий уровень. Ощущения, которые испытывал Ниедду, не могли быть переведены в бюрократические действия или вещественные доказательства, поэтому они не учитывались. Поиски продолжались в фоновом режиме, чтобы он успокоился.

«Чушь какая, – думал Маурицио, припарковавшись возле дома лидера секты. – Этот сукин сын идеально подходит под описание психопата и в прошлом совершал изнасилования. Обвинения против него растворились в воздухе. Кто-то защищает его, и чем раньше ты это поймешь, тем лучше. Хватит играть по правилам».

Ниедду вышел из машины и огляделся. Он ждал ночи, чтобы сделать то, что задумал. Дом по-прежнему производил впечатление нежилого. В то утро комиссар совершил вылазку, чтобы понять, есть ли в доме сигнализация, и ничего не нашел. Единственным препятствием были замки. Впрочем, ничего такого, что он не смог бы взломать под покровом темноты, проявив немного терпения.

Ниедду понятия не имел, что может скрывать этот дом. Но ему нужно было что-то, хотя бы минимальный след, чтобы иметь возможность руководить расследованием и поиском девушки.

Осмотревшись, он перепрыгнул через каменный забор и направился к двери, ведущей в сад на заднем дворе дома. Принялся за замок, осознавая риск, которому подвергался.

«На карту может быть поставлена жизнь этой девушки. К черту последствия», – сказал он себе.

Через несколько минут работы Ниедду повернул ручку и вошел. Расстегнул кобуру, вытащил пистолет и включил фонарик.

Она открыла и привела в порядок содержимое багажа, привезенного из Милана. Чемодан – точнее, чемоданчик – она оставила напоследок. Ева смотрела на него так, словно он был чудовищным существом, как будто яркая графика Минни- и Микки-Маусов вселяла в нее больше ужаса, чем демонические маски, которые ей показывал Баррали. Она огляделась в поисках других занятий, чтобы оттянуть время и избежать этой болезненной задачи, но мансарда после нескольких часов уборки была идеальна. У нее больше не было оправданий.

Принятие перевода было для нее очень важным шагом. Это означало отвернуться от боли, от прошлого и попытаться начать жить заново. Спустя почти два года пришло время сделать это. Ева начала с работы, как бы желая заново присвоить прежнее «я», чтобы возобновить свое существование с того места, где оно было прервано. Тем не менее оставалось еще несколько вещей, с которыми нужно было разобраться. С содержимым детского чемодана для начала.

– Боль можно победить, если не прятаться от нее, а преодолевать, – повторяла она слова своего психолога.

Хватит самоустраняться. Хватит чувствовать вину.

Ева Кроче взяла чемодан, положила на кровать, расстегнула молнию и открыла его. В нем была одежда для девочки. Для девочки шести лет, хотя той было восемь, когда она в последний раз надевала эти вещи: болезнь уже остановила ее рост.

Ева обернула в целлофан все платья, чтобы сохранить их первоначальный вид, чтобы каким-то образом увековечить ее присутствие, и прежде всего запах. По нему она скучала сильнее всего, и больше прочего ее огорчало то, что она забывала запах ее кожи. Ее личность, ее телесность в сознании Евы состояли из запахов, которые время с каждым днем уносило все дальше.

«Странно, – подумала Кроче. – Иногда память сосредоточивается на незначительных деталях и пропускает элементы, которые должны иметь первостепенное значение для выживания образа. Я помню все ее оценки в школе, но уже не помню ее запах».

Хотя это стоило ей немалых страданий, Ева освободила все до единого предметы одежды от целлофана и разложила их по порядку на матрасе. Все пижамы, футболки и блузки несли с собой каскады воспоминаний, в большинстве своем сладких. Всю одежду, которая напоминала ей о боли, слезах, отчаянии и болезни, Ева выбросила полтора года назад.

Когда она закончила раскладывать их, вещи дочери заняли всю поверхность кровати.

Кроче закрыла глаза, и вдруг запах маленькой девочки ударил в нее так сильно и живо, что она почти как будто ощущала ее рядом с собой и чувствовала на себе ее взгляд.