Тео так чертовски неотразима.

Она такая нежная и чувствительная… но, когда я прикасаюсь к ней, под поверхностью бурлит река.

Прошлой ночью я едва окунулся в этот поток.

Там намного больше, я знаю. Чертовски намного больше.

И я хочу этого.

Весь день на работе я представлял, как стрелки часов показывают полночь. Я выскальзываю из-под простыней, пробираюсь по коридору… костяшками пальцев тихонько стучу в ее дверь… Тео стоит в дверном проеме, ее темные волосы распущены, грудь мягкая без лифчика, футболка едва прикрывает бедра…

Нет, я не могу сделать это снова. Это создаст прецедент. Будто теперь это будет происходить каждую ночь. Ей может показаться, что она должна сказать «да», потому что накануне она сказала «да».

То есть, я надеюсь, ей понравилось говорить «да» накануне…

Но это неважно. Я не должен был спрашивать ее сразу после того, как мы договорились, что не будем трахаться.

Обычно я гораздо лучше держу свое слово.

Черт побери, Тео не упрощает мою задачу…

Посмотрите на нее сейчас, в этом темно-синем топе, как он спускается с ее плеч…

У Тео потрясающая кожа. Свет касается ее, как перламутра, высвечивая сотню тончайших оттенков голубого, зеленого, золотого и розового среди кремового.

Она создана для свечей, для ужинов во дворе, для соленого вечернего воздуха, который заставляет завиваться волосы вокруг ее лица. Она разговаривает с моим отцом, смеется, ее голос звучит в воздухе, мягкий, успокаивающий и мелодичный.

Тео испекла булочки с медовым маслом. Она уже съела четыре из них. Я съел шесть, так что осуждать не берусь.

Пока она намазывает маслом пятую, я говорю:

― Ты выглядишь голодной…

Она смотрит на меня из-под ресниц.

― Я умираю от голода.

Она отрывает кусочек булочки и макает его во взбитое масло. Когда она отправляет его в рот, то задерживает на мне взгляд, а ее язык слизывает немного масла с края большого пальца.

Вот дерьмо.

Может, Тео все-таки не будет возражать против моего визита…

Я не могу перестать вспоминать мягкость губ ее киски.

Как только прикоснулся к ней, я понял, что должен попробовать ее на вкус…

Пути назад уже не было, я словно спрыгнул с крыши. Момент, когда я сказал: «К черту!», и зарылся лицом в ее киску… вкус ее бархатистой сладости на моем языке…

Я знаю, что она тоже об этом думает. Она продолжает жевать краешек губы, а ее колени сжимаются под столом.

Мой отец должен понимать, что между нами что-то произошло. Не думаю, что он сегодня пил или, по крайней мере, не так много, как обычно, ― у него ясные глаза, и он наблюдает за нами с Тео слишком пристально.

― Вы вместе ходили в школу?

― Точно. ― Тео кивает.

― Хм… ― Он берет пальцами копье спаржи и перекусывает его пополам. ― Тогда почему я никогда не видел тебя здесь с остальными хулиганами?

― Папа…

― Я была ботаником, ― легкомысленно говорит Тео. ― И до сих пор им остаюсь, на самом деле.

― Ты не была ботаником. ― Не знаю, почему это прозвучало резко, как будто я на нее злюсь.

Тео смотрит на меня, приподняв бровь.

― Меня это не беспокоит, Салли.

То, что она назвала меня сокращенным именем, выводит меня из равновесия ― никто не называет меня так, кроме брата и отца. И мамы, раньше.

Мне нравится, как оно звучит на губах Тео. Оно мягче, чем Салливан, ― игривое и ласковое.

Тео не обижается на то, что ее считают ботаником.

А вот я ― да.

― Ты не была ботаником. Ты была просто… собой.

― Спасибо, ― говорит она без особого энтузиазма.

― Я имею в виду… в старшей школе все так отчаянно пытаются произвести впечатление, проявить себя, вписаться в компанию… ты, кажется, никогда не стремилась ни к чему из этого.

Тео покачала головой.

― Я просто не умела этого делать.

Помню, как в обеденный перерыв я наблюдал, как она читала роман в кафетерии, положив раскрытую книгу на колени, пока ела лапшу, разогретую в микроволновке. Она ни разу не подняла глаз, не отреагировала на шум или грохот подносов вокруг, полностью поглощенная историей.

Я наблюдал за эмоциями на ее лице ― волнение, интрига, беспокойство, облегчение… и завидовал тому, что Тео каким-то образом удалось сбежать, в то время как все мы все еще торчим в школе.

― Ты выделялась, ― говорю я. ― Даже не разговаривая. Вот почему те девчонки не оставляли тебя в покое.

То, что я говорю, ― правда. Некоторые тихие люди сливаются с фоном. Но было невозможно проигнорировать присутствие Тео в комнате. По крайней мере, я никогда не мог.

― Стелла часто говорила, ― замечает мой отец, нанизывая на вилку кубик арбуза и отправляя его в рот. ― Что некоторые люди обладают некой притягательностью, которая заставляет наблюдать за ними.

Я удивленно смотрю на него. Мой папа редко говорит о маме. Да он вообще мало о чем говорит ― ужинать со мной два вечера подряд ― это редкость. А болтать все это время? Беспрецедентно.

Блюда Тео вызывают желание задержаться. Они требуют, чтобы их смаковали, просили добавки, наслаждались ими за разговорами. Когда мы заканчиваем, чувство удовлетворения настолько сильное, что все, что мы можем сделать, ― это откинуться на спинки стульев и смотреть на звезды.

Мой отец спокоен и расслаблен, его руки свободно лежат за головой. Тео опирается подбородком на ладонь. Ее глаза глубокие, как ночное небо, а щеки сияют, как луна.

Она мягко говорит:

― Невозможно было оторвать глаз от Стеллы на экране.

По моей коже пробегает дрожь. Но отец только кивает.

― Она была лучшей.

Обычно, когда речь заходит о моей маме, у отца появляется опустошенное, лишенное эмоций выражение лица. Как будто ее имя ― это ветер, который задувает свечу за его глазами.

Но сегодня свет свечи пускает блики по его коже. Отец достает из кармана кусок мыльного камня и переворачивает его в руке, растирая его подушечкой большого пальца.

― Режиссеры всегда просили ее что-нибудь есть во время сцен. Потому что, что бы она ни делала, это завораживало. Она брала в руки какую-то вещь, и что бы это ни было… оно приобретало новый смысл.

Он переворачивает камень, потирая его большим пальцем, как будто это кусок стекла, и он очищает поверхность, чтобы увидеть что-то под ним.

— В «Безлунных ночах» режиссер дал ей гранат. Она разломила его, и красный сок потек по ее рукам… Фильм запретили в Китае, сказав, что сцена слишком провокационная… ― Мой отец ухмыляется, качая головой. ― Они не могли объяснить, почему. Но в этом была ее сила… она заставляла людей чувствовать.

У меня в груди что-то щемит и дрожит.

Я смотрю на Тео, на эмоции, захлестывающие ее. Ее глаза встречаются с моими, огромные и сияющие от невысказанных мыслей и чувств.

Некоторые люди ― это пустой колодец. А некоторые ― переполненная чаша.

― Я помню эту сцену… ― Тео улыбается. ― Я полюбила ее после этого фильма. Могу только представить, что вы чувствовали.

― У меня не было ни единого шанса, ― говорит мой отец. ― Ее невозможно было не полюбить.

Он перекидывает ноги через сиденье скамейки и собирает стопку тарелок.

― Спасибо, Тео. Я ждал этого весь день.

― Придете поужинать с нами завтра? ― спрашивает она. ― Я приготовлю лазанью.

― Ты умеешь готовить лазанью? Я думал, она бывает только замороженной.

Тео смеется.

― Будьте готовы к удивлению.

Мой отец несет тарелки на кухню и ставит их у раковины. Он не задерживается, чтобы помыть посуду, но я все равно ошеломлен. Он впервые за много лет переступил порог дома.

― Спокойной ночи, Салли. ― Проходя мимо, он говорит мне тихо, чтобы Тео не могла услышать: ― Если ты еще не встречаешься с ней, то ты дурак.

Я начинаю думать, что он, возможно, прав.

Встречаться с Тео по-настоящему звучит неплохо…

Но это может сильно запутать нашу ситуацию.

Я собираюсь сделать следующий ход с Ангусом. Наш ужин в пятницу вечером станет нашей первой встречей без его прихлебателей ― идеальная возможность направить его в нужную сторону.