Бортпроводница двинулась в сторону салона, и вдруг все под ногами заходило ходуном. Девушка ухватилась за ручку дверцы…
Что это? Неужели что-то с двигателями?
Затем самолет резко накренило, и бортпроводница едва удержалась на ногах…
Господи, что это такое?
Она должна бежать туда, к ребятам!
Но тут же опомнилась. Мчаться через весь салон сломя голову? Да одним этим она вызовет панику!
И девушка медленно, неторопливо, словно ничего не произошло, слегка балансируя в проходе, двинулась в обратный путь…
К ней обращались, ее спрашивали встревоженные пассажиры:
— Что случилось? Что там стряслось?
Она отвечала, стараясь казаться спокойной:
— Ничего страшного. Попали в воздушный поток.
Она чувствовала, что ей верят и не верят. Молча переглянулись сидевшие рядом седой киношник и молодой начальник. Внимательно смотрел на нее старик профессор. Конечно, мало-мальски сведущий человек сразу сообразит, что воздушный поток тут ни при чем. А ведь это люди не простые — ученые…
Когда до кабины осталось всего несколько шагов, она поняла, что самолет идет на одном моторе…
Неужели это ее последний рейс? После стольких лет спокойной и удачливой работы в небе? И не только ее, но и всех этих людей, и ее товарищей по экипажу? Даже этого крохотного существа?
Но она по-прежнему шла не торопясь. Она не имела права торопиться…
6
Конечно же, бортпроводница сказала первое, что ей пришло в голову. Нет, он нисколько не осуждал ее. Наоборот. Даже мысленно похвалил. Она говорила заведомую неправду, чтобы они раньше времени не прощались с жизнью. А времени им, возможно, отпущено не так уж и много. В чем другом, а в моторах он разбирался. Почти так же, как в кинокамерах. Ну, не так же, но достаточно хорошо. Два года водить «тридцатьчетверку», год — тяжелый ИС-1 и двадцать лет собственный «Москвич» — это что-то да значит! Во всяком случае, он ясно слышал хлопок отключенного двигателя…
На его стороне мотор работал. Следовательно, «вырубили» правый. На одном двигателе самолет далеко не уйдет. Но и посадить его почти невозможно. Кругом сопки и тайга. На многие сотни километров. Все теперь зависит от пилота. Найдет правильное решение — они будут спасены. Растеряется — хана!..
Впрочем, он пожил достаточно, чтобы предаваться излишнему отчаянию. Так уж устроена жизнь. Рано или поздно человек должен уйти. Где же произойдет это — дома ли, в постели, или в небе, на высоте четырех с половиной тысяч метров, — не столь важно. Жаль только, что так и не удастся пожить в свое удовольствие — еще не дряхлой развалиной выйти на пенсию и вволю побродить по родным местам. Поснимать разных зверушек, птичек, жучков. Восход и заход солнца. Какие-нибудь бытовые сценки. Детские мордашки крупным планом. Просто так, для себя. Чтобы ничего такого не ждать. Ни о чем таком не думать.
Но и этой малости, очевидно, ему не суждено.
Он, в общем, спокоен. Но, может быть, это спокойствие в нем, пока есть надежда? А не станет ее, не случится ли как тогда, в сорок первом, когда он, семнадцатилетний мальчишка, маменькин сынок, потеряв голову от страха, забился в угол траншеи и сидел там, пока другие ходили в контратаку? Правда, этого не заметили: контратака сразу захлебнулась и в его траншею уже никто не вернулся. Но едва до него дошел весь ужас содеянного, он бросился искать своего командира отделения, чтобы признаться ему во всем. Тот молча выслушал и сказал: «Ладно, пойдем вместе!» И когда снова прозвучала команда: «Вперед! За Родину!» — они побежали с винтовками наперевес рядом. Командира отделения тогда убило, а его только ранило. И хотя он вроде искупил свою вину, он еще долго в госпитале скрипел зубами от ненависти и презрения к себе…
А потом были десятки боев. И каких! Чего стоило одно великое танковое побоище под Прохоровкой. Все было: и его подбивали, и он подбивал. Но уже никогда больше он не поддавался страху, хотя порой и не чаял выбраться из боя живым…
Казалось бы, с этим покончено навсегда. Но вот однажды, уже после войны, в ночном экспрессе его снова охватила знакомая жуть. Он не мог уснуть до утра. Движение и темнота слились в его воображении в одну какую-то огромную и неясную враждебную силу. Не вернется ли страх и в этот раз! Кто знает…
А как другие? Ведь у всех у них одна участь…
У большинства лица напряженные, сосредоточенные…
Бросились в глаза острые, худые коленки молодого соседа. Он их почему-то придерживал руками. Не для того ли, чтобы унять дрожь? Его старший коллега, сидевший по ту сторону прохода, все время почесывал лицо. То лоб, то подбородок, то щеки. По-видимому, на нервной почве. Красавец цыган был явно озабочен. Он что-то говорил молодой жене, но она слушала невнимательно. Когда кто-нибудь оборачивался, она тут же ловила его взгляд. В ее черных и живых глазах всего один вопрос: «А это опасно, что происходит с самолетом?» Странно реагировала на случившееся толстуха, повздорившая с цыганами. Через каждые пятнадцать — двадцать секунд она, как радиомаяк, прорывалась одной и той же фразой: «Небось перепились, чмурики! Вот у них самолет и болтается туда-сюда!» Ее соседка, с ребенком на руках, сперва молчала, потом тихо возразила: «Что вы? Разве им можно пить на работе?»
Но больше всех удивили Федора Федоровича Валера и его новая приятельница. Они как ни в чем не бывало продолжали свою нескончаемую окололюбовную игру. Сейчас «ход» был ее: похоже, что перед этим Валера чмокнул девушку в щеку или что-то в этом роде. Во всяком случае, лица у обоих горели.
И совсем спокоен был спавший сном праведника человек в майке. Сильная встряска самолета лишь помогла ему найти наиболее удобное положение в кресле. Тем лучше для него. Пусть спит.
Все эти мысли промелькнули в голове Федора Федоровича за то короткое время, пока бортпроводница добиралась до кабины. И еще какую-то минуту после того, как зашла к пилотам.
Но вот она снова показалась в двери. Проглотив слюну, произнесла деланно бесстрастным голосом:
— Граждане пассажиры! Как вы уже, наверно, заметили, у нас не все благополучно с одним из двигателей. Не исключена возможность, что нам придется сесть, не доходя до пункта назначения. Прошу строго выполнять все мои команды. При посадке точно по моему сигналу отстегнуть ремни и быстро перейти в хвост самолета. От вас мы требуем только спокойствия и дисциплины… А сейчас прошу всех застегнуть ремни.
Федор Федорович щелкнул застежкой. И вдруг поднял голову, насторожился. Что это? Запах гари? Только этого им не хватало!..
7
Валера и в самом деле поначалу как-то не беспокоился. Ну, тряхнуло. Ну, вбок наклонило. Есть о чем волноваться! К тому же сказано ясно, русским языком: попали в воздушный поток. Сколько раз его уже болтало в самолетах — и ничего! Кроме того, он как-никак занят. Конечно, все эти трали-вали — ерунда по сравнению с вечностью. Но все же Наташа не такая дура, как показалась сперва. Так что с ней надо держать ухо востро!..
Но спокоен Валера был лишь до тех пор, пока не услышал о неполадках в двигателе, о предстоящей вынужденной посадке. Тут уж надо быть повернутым, чтобы не подумать о будущем. Другие пассажиры — по лицам видно — только об этом и думали. Даже Наташа, которая всего минуту назад подравнивала себе ногти и болтала всякую чепуху, и та здорово приуныла. И улыбалась какой-то не своей, жалкой, улыбкой.
Кому охота помирать? Старикам и то не хочется. Ни тому толстяку ученому, ни вот Федору Федоровичу. Вроде бы и пожили достаточно, и все же на тот свет не торопятся. Ясное дело, каждому своя жизнь дорога. И молодому, и старому, и хорошему человеку, и плохому.
А вообще, конечно, обидно, если они грохнутся. Что он видел в жизни? Сорок рублей в аванс. И столько же под расчет. От матери пятерку заначивал на кино. А для души? Один раз лицезрел Анастасию Вертинскую и два раза Евгения Леонова. И все. А впереди, может быть, его ждет завидное будущее. И опять замелькали перед ним знакомые картинки. Столько раз он их уже видел, что от воображения не требовалось никаких усилий. То он знаменитый кинорежиссер, при появлении которого стихают голоса и расступается толпа, заполняющая многочисленные холлы и просмотровые залы московского Дома кино. Гремят аплодисменты. Еще бы! Его фильмы получили всемирное признание. То он талантливейший кинооператор, чьи ленты давно стали вершиной операторского мастерства. Его кадры воспроизведены во всех учебниках. О них говорят на лекциях, по ним учатся молодые операторы. То, наконец, он прославленный киносценарист. У него на сберегательной книжке столько, что дух захватывает!
