— Ганс Клозе, — ответил тот и улыбнулся открытыми деснами.

— Ганс? Ганс так Ганс…

По тому, как Федя это сказал, Борис почувствовал, что он что-то задумал. И не ошибся.

— Товарищ старший лейтенант! — обернулся Срывков к Борису. — Переведите ему, что у меня к нему дело есть.

Борис перевел. Пленный рассыпался в любезностях: он, мол, всегда рад помочь господину унтер-офицеру.

— Ишь ты, рад! — усмехнулся разведчик. — Доктор, передайте ему, что ежели он жить хочет, а не гнить в земле сырой, то должен делать все, что я скажу.

Когда Борис перевел, немец в знак согласия бурно закивал головой:

— Я! Я![10]

— Стоп! — сказал Срывков, и они остановились. — Доктор, возьмите у него мешок и дайте мне свой автомат.

— Это еще зачем? — Борис даже отодвинулся.

— Да не бойтесь. Сейчас сами увидите!

— Ну, хорошо, — сказал Борис и подал автомат разведчику.

Тот вынул обойму и принялся ее разряжать. Патроны так и защелкали в его коротких пальцах. Разрядив обойму, он вставил ее в автомат и протянул его пленному:

— На! Цени доверие!

Дезертир растерянно улыбался одними деснами и не спешил брать оружие.

— На. Держи, говорят тебе!

Но тот все дальше отводил руки с мешком от автомата.

— Доктор, возьмите у него мешок!

Борис все понял. То, что придумал Срывков, было здорово, хотя и рискованно. Но это, пожалуй, единственная возможность добраться до своих.

Понял все и немец. Он отдал мешок и нерешительно взял автомат.

— Доктор, — сказал Срывков, — спрячьте пистолет и гранаты под шинель… А шинель расстегните…

С этой минуты им предстояло изображать из себя свежих русских пленных, а дезертиру — их конвоира. Договорились с Гансом: если спросят о них, сказать, что это захваченные в плен русские медики. Расчет был простой: вряд ли кого-нибудь особо заинтересуют санитар да фельдшер.

А если поинтересуются, что в мешке, говорить правду — бинты и вата. Часть пусть тоже назовет свою. За пять-шесть часов боевых действий не так легко установить, кто убит, кто ранен, кто в плен попал или пропал без вести, а кто дезертировал.

— А ежели не то вякнешь, — предупредил Срывков, многозначительно поводив под шинелью своим ППС, — быть тебе покойником!

На этот раз перевод не понадобился.

— Форвертс![11] — вдруг закричал на них Ганс, и закричал так натурально, что Борис даже вздрогнул.

И они зашагали…

Центральные улицы Куммерсдорфа были забиты боевой техникой. Отовсюду выглядывали танки, самоходки, бронетранспортеры, орудия, тягачи, грузовые и легковые машины. Вдоль оврага стояли, задрав в небо стволы, тяжелые минометы. Кругом сновали вооруженные солдаты и офицеры. Определенно что-то готовилось. И никому не было дела до двух русских пленных, бредущих в овраге в сопровождении служаки-конвоира.

А Ганс Клозе и впрямь старался вовсю:

— Шнель!.. Шнель!.. Ферфлюхте хунде!.. Шнель![12]

И это были далеко не самые крепкие ругательства, которыми он сыпал. Порой Борису казалось, что их «конвоир» вошел во вкус и забыл о своем положении. Как бы он еще не надумал поправить свои дела за их счет! Тогда бы ему простили и подозрительно затянувшуюся самоволку, и неожиданное исчезновение с поля боя. Кто бы в этом случае заподозрил его в дезертирстве и измене фюреру?

Неужели его останавливал лишь страх перед угрозой Срывкова, который, возможно, даже не успеет ее осуществить? Или неуверенность в том, что ему зачтут их «поимку»? Кто знает, когда придет к нему эта вполне естественная в его положении мысль. Во всяком случае Борис готов к любым неожиданностям…

И все-таки, несмотря на эти не очень приятные размышления, на душе у Бориса какая-то странная легкость. Если бы каких-нибудь два часа назад ему сказали, что он будет вот так спокойно, не испытывая особого страха, шагать под охраной липового конвоира перед вооруженными до зубов гитлеровцами, он бы ни за что не поверил. И не только шагать, но и с жестоким любопытством смотреть на них, радуясь тому, как они со Срывковым их обманули. Это было почти как во сне, в котором некого и нечего бояться, где никогда не поздно, при первой же серьезной опасности, проснуться.

Борис спохватился: пока он занимался самоанализом, Срывков не терял времени зря — подсчитывал, запоминал. Как разведчик он не мог упустить такую возможность. Досаде Бориса на себя не было границ, тем более что уже пошли улицы, где нечего было запоминать: с двумя-тремя машинами у домов. Чтобы как-то наверстать упущенное, Борис стал лихорадочно припоминать, где и что он видел три минуты назад.

— Федя, ты не помнишь, сколько было минометов, восемь или девять? — тихо спросил Борис.

— Двенадцать, — ответил Срывков.

— Швайгт ир, швайне! — продолжал орать на них Ганс. — Шнель!.. Линкс!.. Рехтс![13]

Впереди показался мост. Неужели тот самый, по которому он проезжал сегодня утром? Ну конечно же! Значит, здесь они должны повернуть на Лауцен.

Мост невысокий, деревянный. Но тем не менее он охранялся пулеметами. Посередине его прохаживался часовой с автоматом.

Срывков и Борис уже не сомневались в Гансе. Но полной уверенности все же не было. Мог же он там, в центре Куммерсдорфа, нарочно усыпить внимание своих «пленников», чтобы здесь, на окраине, неожиданно выдать их с головой?

Но как конвоир он по-прежнему был на высоте. Орал так, будто ему платили за каждое слово:

— Шнель!.. Шнель!.. Доннерветтер![14]

Услышав громкую брань, часовой шагнул к перилам. Когда они приблизились к мосту, он спросил Ганса, кого это он ведет и куда. Тот охотно ответил. И добавил, что из-за этих русских свиней должен не спать всю ночь. Но сочувствия в солдатах, охранявших мост, он этим не вызвал. Часовой сказал, что они сами третью ночь не смыкают глаз — по всей вероятности, русские вновь попытаются прорваться. Борису показалось, что немец смотрит на них со Срывковым с каким-то одобрением, словно радуясь, что из-за них еще кто-то не спит…

— Лос! Хинауф![15] — рявкнул Ганс.

Они полезли вверх по крутому левому склону, держа мешок за углы, но добрались только до середины и скатились снова в овраг. При этом у Феди широко распахнулась накинутая на плечи шинель и из-под руки блеснула сталь автомата. Борис с ужасом оглянулся на часового, облокотившегося на перила: разглядел или нет? Но разве проследишь за выражением лица с такого расстояния, да еще ночью, пусть даже лунной?

Между тем поза у солдата не менялась. Конечно, с какой стати ему тотчас же поднимать крик? Чтобы первому получить пулю? Можно не сомневаться, что он не подаст вида до тех пор, пока не будет уверен в своей безопасности.

А Ганс, похоже, ничего не видел. Он опять обрушился на них с руганью. Но сейчас она казалась Борису такой неестественной, такой наигранной, что он еще раз бросил тревожный взгляд на часового: надо быть слепым, чтобы ничего не заметить…

Все это длилось какую-то долю минуты. А дальше начиналось то, что могло быть уже следствием промаха. Часовой крикнул Гансу, чтобы он поднимался по другому, покатому, склону. Голос немца прозвучал как-то подозрительно спокойно. Возможно, это и была западня. Ведь теперь они должны будут пройти через весь мост под дулами пулеметов.

— Кажется, влипли, — быстро шепнул Борис Срывкову.

— Да подожди! — отмахнулся тот.

Они поднимались по склону, и на них в упор глядели, выжидая чего-то, семь… нет, девять вооруженных гитлеровцев. Ни реплик, ни шуточек. Одно настороженное молчание зверя, приготовившегося к прыжку.

— Русс, шнель!.. Шнель! — продолжал усердствовать Ганс. Но как неестественно и фальшиво звенел в тишине его голос.