Ли Хуа была права. Раньше это было возможно. Но не теперь.

Корри перевернула страницу конторской книги и тяжело вздохнула, услышав скрип снега и топтание перед дверью. Ли Хуа обещала прислать ей пирожное и немного печенья, чтобы Корри было не так тоскливо одной. Наверное, это пришел Боло Муллиген и принес ей сладости. Раздался стук в дверь, Корри отложила перо и пошла открывать.

– Одну минуту. Входи, Боло.

Она распахнула дверь. Перед ней стоял Куайд. Он держал в руках фонарь, и от этого иней на его шубе сиял и искрился. Меховая шапка была глубоко надвинута на глаза и уши. Его улыбающееся загорелое лицо было чисто выбрито, голубые глаза сияли неподдельной радостью.

– Куайд!

От неожиданности Корри отступила назад и почувствовала странную слабость в ногах.

– Делия! Ты стала худая, как щепка. Что ты с собой сделала? Морила голодом?

Корри ничего не слышала и не понимала, кроме того, что он был здесь, с ней рядом. Такой большой, сильный, жизнерадостный. Не помня себя, она бросилась ему на грудь и зарылась лицом в холодный, влажный мех его шубы.

– Осторожнее с фонарем, Делия. И давай-ка войдем внутрь, а то ты, чего доброго, схватишь воспаление легких.

Они вошли в дом и закрыли за собой дверь. Куайд разделся, и Корри снова приникла к его груди, почувствовала биение горячего сердца и расплакалась, уткнувшись в колючую шерсть его свитера.

– Куайд… Какое счастье, что ты пришел… Эвери оставил меня.

Он ничего не отвечал ей, только ласково гладил по голове, утешая, как маленького ребенка. Потом ладонью вытер слезы с ее щек.

– Я дурак, Корри. Мне давно следовало прийти. – Он приподнял ее лицо за подбородок. – Посмотри на меня, Делия. Я хочу увидеть улыбку на твоем упрямом зареванном личике.

Их глаза встретились. Корри чувствовала, что все ее существо тянется к этому сильному, прекрасному человеку. Куайд был настоящим мужчиной. Он был красив грубой мужской красотой, а не так картинно безупречен, как Эвери. Она обожает его. Она всегда его любила, возможно, с того самого момента, как он насильно затолкнул ее в свою коляску в порту Сан-Франциско.

– Ты действительно очень худая. Что с тобой случилось, моя Делия? Когда я видел тебя в последний раз, ты была, пожалуй, даже чересчур толста.

Корри опустила глаза. С трудом, стараясь проглотить горький комок, сжимающий горло, она сказала:

– Мой ребенок… он родился ущербным, Куайд. У него не было рук. Мэйсон сразу сказал, что он обречен. Он присутствовал при родах, мы… мы похоронили его.

– Любимая… – Куайд обнял ее еще крепче и не отпускал, пока она не пришла в себя. – Прости меня, Делия. Я и вообразить не мог… Если бы я только знал! Но ведь, когда мы виделись в последний раз, все было хорошо, и я думал…

Корри вспомнила их тогдашнюю встречу. «Ничего не поделаешь, Делия, ты принадлежишь ему, а не мне. Ты сама сделала этот выбор, когда вышла за него замуж».

Как будто издалека до нее доносился голос Куайда:

– Я слышал здесь, в Доусоне, что Эвери отправился в Секл Сити. У меня не было никаких сомнений в том, что ты поехала вместе с ним. С тех пор, как мы расстались, я был на Сороковой Миле, потом в Игле, и только сегодня я вернулся в Доусон. Я, как обычно, остановился в Канадском Торговом Банке и там нашел твое письмо. Я думаю…

Корри так и не узнала, что думал Куайд, потому что его фраза осталась незаконченной. Он целовал ее нежно и страстно. Корри чувствовала, что еще миг, и она потеряет сознание от сладостного натиска его губ, от его ласковых, властных прикосновений. За долгие месяцы близости с Эвери она не испытала и малой толики такого всепоглощающего счастья. Ей хотелось кричать, ликовать, соединить свой пыл со страстью Куайда.

Корри не помнила, как Куайд поднял ее на руки и отнес на кровать. Единственное, что она понимала, – он рядом, он с ней, она принадлежит ему.

Их тела соприкоснулись, она прижалась к нему и застонала от желания. Его руки жадно ласкали ее грудь, а губы, казалось, стремились выпить до последней капли нежность ее рта. Она полностью отдавалась в его власть, доверялась ему бесконечно и радостно, как раскрываются благоухающие розовые лепестки навстречу восходящему солнцу.

– Господи! Делия, любимая, единственная…

И вот настал тот миг, когда накал желания стал нестерпимым и они оба утратили земное притяжение и воспарили на огненных крыльях благословенной любви…

Потом они лежали, обнявшись, на кровати и разговаривали. Корри рассказывала Куайду о том, как она рожала ребенка: в занесенной снегом избушке, без врача, без Эвери, в присутствии молодого мальчика, который на своем веку уже имел дело с новорожденными, – правда, телятами.

– Я все твердила ему, что я-то не корова. Меня очень возмутило тогда это сравнение. А он продолжал уверять, что и женщины, и коровы – млекопитающие, поэтому между ними много общего. Он не хотел меня оскорбить, но тогда мне было очень худо, и я ничего не понимала.

Куайд с интересом ее слушал, Корри печально улыбнулась и продолжала:

– Бедный Мэйсон, он был влюблен в меня. А теперь ищет золото на Сороковой Миле или где-нибудь еще. Я надеюсь, что с ним все в порядке. Там ведь такой холод, не дай Бог, он обморозится. Когда он вернется к себе в Мичиган, то закончит колледж и получит диплом доктора.

Куайд коснулся ее обнаженной груди.

– Значит, у тебя не было недостатка в приключениях.

– В приключениях? Да.

Корри подумала о своем ребенке – его глаза и лоб напоминали ей отца, покойного Кордела Стюарта.

Корри высвободилась из объятий Куайда и села на кровати. Она чувствовала на себе его взгляд, ласкающий каждый изгиб ее нежного стана. За стеной надрывалось пианино.

– Боже, как красиво твое обнаженное тело. Даже худоба его не портит.

Корри стыдливо съежилась и стала надевать шелковую нижнюю рубашку, второпях не справляясь с лентами. Она не смотрела на Куайда и тем не менее чувствовала, что ее лицо заливается краской.

– Корри, я снял домик и хочу, чтобы ты перебралась ко мне.

От неожиданности Корри чуть не выронила блузку, которую собралась уже надеть.

– Корри, я люблю тебя. Для тебя ведь это не секрет. Я хочу, чтобы мы жили вместе, чтобы ты была моей женщиной, и к черту все приличия! Мы уже однажды нарушили их, давай нарушим и теперь. Когда придет весна, мы попробуем добиться развода. Если не получится, что ж, будем жить в грехе.

Корри молчала.

– Ответь же мне что-нибудь.

За стеной прозвучали последние аккорды мелодии, и наступила тишина. Девушки, наверное, сейчас ведут своих кавалеров к стойке и упрашивают их заказать выпивку.

Куайд протянул к ней руки и сжал ее хрупкие пальцы в своих больших ладонях.

– Я уверен, что ты согласишься. Я перевезу твои вещи завтра же. Мой домик совсем небольшой, но чистенький. Мы вдвоем сделаем его еще уютнее. Я хочу, чтобы ты стала моей, хочу владеть тобой безраздельно, Корри.

– Но я обещала Ли Хуа, что буду фотографировать…

– Пожалуйста, фотографируй. Я не возражаю. Только будь со мной. Я так соскучился… Ты знаешь, я совсем разучился готовить абрикосовый пирог. Каждый раз, когда я принимался за него, то вспоминал тебя, твой смешной и трогательный животик, озеро Беннет. Я хочу, чтобы ты родила мне ребенка, Делия. Чтобы это был наш с тобой ребенок.

– Куайд!

Ее голос осекся, она плакала, в то время как Куайд осторожно снимал с нее рубашку. Они снова были вместе. Они вознеслись в заоблачную высь, которой не достигали безмолвные всполохи полярного сияния. Они наслаждались своим единением, и остальной мир перестал существовать для них.

Корри уложила свои вещи, и вместе с Куайдом они перевезли все в его домик, расположенный в одном из предместий Доусона и роскошно обставленный самодельной сосновой мебелью.

Через два дня после переезда какой-то старатель проездом из Секл Сити завез Ли Хуа письмо для Корри. Это было даже не письмо, а помятая и потрепанная коротенькая записка. Чернила местами расплылись, но Корри сразу же узнала четкий почерк Эвери. Он писал, что тяжело заболел и потерял все деньги. Его провизию украли, и теперь он лежит в бараке в Секл Сити, куда его из милости пустили знакомые старатели. Он погибает, и ему нужна ее помощь.