— Гулянье на танцплощадке, — сказала женщина. — Пойдемте танцевать, а? К чему одиночество?..

— Поздно, пожалуй?

— Что вы! Музыка играет долго!

— Нет, сегодня не могу, — продолжал игру Жидикин.

Женщина увидела металлические палки, насторожилась:

— Они — чьи?

— Кто? Ах палки! Оставил один чудак и ушел.

Однако она уже догадалась, что собеседник инвалид, потому и сидит несколько неестественно, ровно вытянув ноги. Словно отдыхает после трудного перехода. Она поднялась и почти побежала. Ее растерянность, поспешный уход развеселили Жидикина. Да и думать о плохом в чарующую ночь не хотелось…

Начали супружескую жизнь Петр и Надя с казенными вещами — стола и кроватей, белья. В банный день по субботам выдавала комендант общежития свежие простыни и наволочки взамен старых, их приносили и бросали в общую кучу.

Радуется теперь Надежда Васильевна, глядя на пышные свадьбы. Невеста в белом подвенечном платье, с фатой, рядом торжественный жених, цветы и поздравления, блики фотовспышек, стрекот кинокамеры, традиционные хлеб-соль на пороге дома. Правильно, считает, поступают родители, помогая молодоженам на первых порах, воспитывая внучат. Поддержка нужна, и сегодня у молодых достаточно трудностей, свои приходится решать проблемы. Складываются и у них на пути такие ситуации, что не всегда выход найдешь, — на работе неполадки, с жильем загвоздка, ребенок болеет. Упустили момент — нет между мужем и женой понимания, наносятся обиды, рушится взаимная доброта, уходит любовь — не поправишь отношения. Не распалась вроде семья, а нет прежних чувств, горячей привязанности — словом, всего того, что влекло друг к другу до свадьбы. Вот и надо старшим в час испытаний протянуть руку, приободрить, хотя бы в небольшой мере облагородить обыденность, вселить веру в завтрашний день. Появится надежда на лучшее — исчезнет ощущение несчастья, неудачи сочтутся относительными (в какой семье их не бывает!), горести потеряют трагичность.

Петр и Надя рассчитывали на свои стипендии. Улучшить их материальное положение могла лишь отличная учеба, что прибавляло к семейному бюджету ежемесячно по десять рублей с каждой стороны. Добились и искренне считали себя людьми обеспеченными. Надя (фамилию после мужа оставила девичью — Толстикова) расходы вела экономно, деньги даже оставались. Берешь в долг чужие рубли, говорила, а отдаешь свои. У них уже занимали. Года за полтора скопили потихоньку порядочную сумму Петру на пальто. Купить, правда, не успели.

После зимней сессии остался без стипендии Саша Кобышев. На помощь из дому не надеялся, а жить на что-то должен был. Работать по совместительству студентам не разрешалось. Выход оставался один: брать академический отпуск и устраиваться на завод или на стройку. Не первый шел на такое, исход известен — возвращались к учебе единицы. Проходил год, глядишь, женился парень, обстоятельства круто повернули, браться за конспекты и учебники труднее, на стипендию садиться страшно.

Встретились друзья у Жидикина обсудить положение товарища, оставить одного в беде — значило предать. Узбечку Зинат Курбанову обучили русскому языку всем курсом, не допустили, чтоб отчислили по неуспеваемости. Годы спустя встретит Зинат в московском метро одну из студенческих подруг и скажет: «Только теперь я поняла, что ты сделала для меня». И наденет ей на палец свое кольцо.

Кобышев, чувствовалось, смирился с безысходностью положения, побывал в отделе кадров завода «Вперед». Обещали там работу и общежитие. Бодрился:

— Повкалываю годик, узнаю, как пот с носа капает!

— Зря хорохоришься, — постарался образумить друга Жидикин. — Отстанешь от курса — не наверстаешь.

— Другого выхода у меня нет! Если бы можно было не есть… Но цыган пытался отучить кобылу. Две недели не ела, почти привыкла. Одна беда — сдохла.

— Коль и затянешь ремень потуже, то лишь на пользу. На голодный желудок мозг работает лучше. А пока — возьми. — И Петр положил деньги на стол. — Мы с Надюшей потолковали и решили, что с пальто повременим. На целине заработаешь и вернешь.

Ходил Жидикин еще зиму в старом пальто, не раз штопанном и подшитом. Зато дружили еще крепче и распевали с азартом в шумном студенческом застолье: «На кого оставишь, милый мой дедочек? На кого оставишь, сизый голубочек?» — «На деверя, бабка, на деверя, любка, на деверя, ты моя сизая голубка…» Собирались в праздники обычно на квартире у Гали Григорьевой, она жила на Кузнецовской улице.

Поют эти шутливые песни и сейчас, встречаясь всем курсом. «Чем же борониться, милый мой дедочек? Чем же борониться, сизый голубочек?» — «Ледорубом, бабка, ледорубом, любка, ледорубом, ты моя сизая голубка…» Собираются через каждые пять лет. Пусть полысели мужчины, потеряли талии женщины, а верность студенческому братству сохранили. В каждой группе в пору их молодости была своя «могучая кучка», готовая ринуться в бой за справедливость, подать руку помощи, защитить достоинство женщины.

«Болели» театром, выстаивая очереди в Филармонию, где был «свой» человек — билетерша, она помогала покупать билеты на галерку. В антракте встречались с любимыми профессорами — Григорием Михайловичем Фихтенгольцем и его дочерью, Дмитрием Константиновичем Фаддеевым и его женой Верой Николаевной, академиком Владимиром Ивановичем Смирновым, доцентом Тиморевой с сеткой на черных с синим отливом волосах. И были равные среди равных.

На факультете бегали смотреть на профессора Ладыженскую, красавицу с толстой косой. Туго заплетенная коса как бы оттягивала голову слегка назад и создавала горделивую осанку. В сорок лет Ладыженская имела широкую известность как ученый, стала лауреатом Ленинской премии.

Влюблялись, конечно. Не говорилось вслух, но кто не знал, что Борис Спасский дружит с Юлей Тхаганской, а Валентин Солдатов неравнодушен к Нине Морозовой, Евгений Григорьев ухаживает за Люсей Матюшевой. После третьего курса Спасский перевелся на другой факультет, и у Солдатова не стало соперника для игры в шахматы. Спасский — впоследствии известный гроссмейстер, Солдатов будет говорить в шутку, что это его уроки послужили началом для блистательного восхождения Бориса.

Они никогда не унывали. Поехали на целину, жили в недостроенном детском саду — охрану ночами несли сами ребята. Предосторожность не лишняя: немало работало среди шоферов тех, кого досрочно освободили из мест заключения. На погрузке зерна девчата не уступали парням. Жарища, пыль, а они повяжут косынки так, что лишь глаза видны, и только ведра да совки мелькают. Оптимизм их объяснялся, может, тем, что все — дети комсомольцев тридцатых годов.

Унынию не поддавались, верно. Сидели как-то зимним вечером в общежитии, от голода животы подвело. Стипендию задержали, в карманах пусто. Не выдержали, наскребли на буханку хлеба. Бросили на морского — кому идти в магазин. Выпало Гале Вишневской. Собралась она быстренько, убежала. Чайник на плите забулькал, а Гали нет. Но тут вбежала, запыхавшись:

— Ребята, хлеба не было. Тогда я вот… Салаки свежей купила!

— Ура!

На радостях всех будто ветром подхватило. Вмиг почистили рыбу, поджарили, ели обжигаясь. Казалось, лучше кушанья и не существовало на свете.

Темпов суетной студенческой жизни не выдерживали и стальные туторы Жидикина. Приходилось чинить их, заменять на новые. На заводе, где изготовляли протезы, мастера шутили: на Петра Федоровича и работают. Приезжал Жидикин, только когда отремонтировать туторы сам был не в состоянии. А не хотел наведываться на завод лишний раз потому, что в очереди дожидались такие, как он, покалеченные войной и продолжавшие сражение. На улицах города люди не говорили о прошлом, его старались забыть. Не могли зачеркнуть его ни врачи, ни больные — как ни силились. Не отрастали оторванные ноги и руки. Особенно больно было смотреть на блокадных детишек, кого не пощадил полиомиелит. Печальнее зрелища не увидеть, чем игра таких детей.

Щемило у Жидикина сердце, хотелось чем-то порадовать ребятишек. Отправляясь на примерку, попросил съездить с ним Солдатова. По дороге остановил такси.