— Толь, ты несешь наши сумки со скарбом до факультета, а дальше — мы твой баул. Идет?

Медлительный Анатолий соглашался, он никогда не спорил, не горячился. Казалось, его нельзя вывести из равновесия. Как-то после стипендии однокурсники заспорили с ним: сколько съест пирожных за один присест? Не моргнув глазом, Гришин сказал: «Двадцать». Поднялся, конечно, гвалт. Многие горячо доказывали, что такое количество слону лишь переварить. Я тоже начал отговаривать Толю, глупостей мы вытворяли предостаточно. На спор могли выпить ведро воды, а то кружек пятнадцать пива, и по водосточной трубе на восьмой этаж забраться и с крыши на крышу перемахнуть, хотя под ложечкой покалывало от леденящего страха. Но Гришин успокоил меня:

— Спорь, Андрей, спорь. Съем, а деньги, что на кону, нам пригодятся.

На Невском мы ввалились в кафе, купили Гришину два десятка пирожных, бутылку лимонада. Анатолий молча умял пирожные, поднялся из-за столика и, к общему изумлению, на свои кровные купил еще два эклера и бутылку лимонада, запил сладкое и зашагал на выход.

Один раз я видел его в испуге, на том же Невском. Случилось все в пору белых ночей. Мы шли по пустому проспекту, а навстречу приближалась женщина с огромным бульдогом. Женщина крепко удерживала псину на коротком поводке, а бульдог порывался к столбам и подъездам и зло посматривал по сторонам. Мы на всякий случай уступили дорогу.

— Такой хватит — мало не будет, — уважительно сказал Гришин.

И только бульдог миновал нас, Синягин неожиданно цапнул Гришина сзади за штаны, гавкнул. Анатолий поднялся на цыпочки, прикрыл ручищами мягкое место и, подавшись вперед, пробасил: «Мама!..» Не только мы, но и женщина, которая прогуливала бульдога, сообразив, в чем дело, хохотали до слез.

Так вот, медлительный Гришин тащил наши спортивные сумки до факультета. Подходили к подъезду. Синягин самым серьезным образом, что и я принимал за чистую монету, затевал разговор:

— Толь, что собираешься делать вечером?

— А что? — интересовался Гришин.

— В общежитии сабантуйчик намечается.

— А… — Гришин не любил студенческие пирушки, а потому пространно, чтоб никого не обидеть, объяснял причину отказа: — Английский зубрить буду, у меня по контрольной «неуд».

Это была правда, с английским Толя жил не в ладах, а с произношением и вовсе худо, хохот стоял, когда Гришин пытался галантно объясниться с нашей англичанкой. Сенк ю вери мач…

Гришин излагал причину отказа, тащил и тащил наши спортивные сумки не только до факультета, а и на третий этаж, до самой кафедры. Спохватывался, но было уже поздно, и Синягин довольно хохотал, что надул товарища.

Правда, однажды Гришин отплатил ему с лихвой. Поднялись мы точно так же на третий этаж, Синягин посмеивается довольно: обманул простака на четыре кулака. На наших глазах Гришин развернулся и спокойно опустил две сумки со всем имуществом в лестничный пролет.

— Ты сдурел?! — только и выкрикнул Синягин.

Внизу раздался грохот.

— Там же куртка, брюки и бутылка с кефиром, майонез еще… Мать просила купить…

Шутником Николай Синягин был, шутником и остался.

— Так ты понял меня? — настаивал он на своем сейчас. — Ехать тебе — полчаса! Или ты не один? Ждем с дамой!

— Нет у меня никого…

— Приглашение, значит, требуется? Говорю: забурел! Вспомни наши вечеринки, с пол-оборота заводились! Через полчаса… нет, десять минут тебе еще на сборы… через сорок минут ждем. Не то сам за тобой примчусь. Или Аню пошлю, она быстро обротает.

На другом конце у Николая попросили трубку, и мягкий женский голос без жеманства и кокетства продолжил прерванный разговор:

— Приезжайте, право слово. Мы день рождения подруги отмечаем, готовим манты по-узбекски. — Голос незнакомки дрогнул, вроде потеплел. В нем прозвучала нота каприза и ласковости — того едва уловимого тона обворожительности, который и делает нас, мужчин, податливыми как воск. Нам кажется, что мы пленили красавицу, пыжимся, ходим грудь колесом: мол, видели, как липнет? На самом деле, токуя по-глухариному, попали в ловко расставленные сети, запутались в них. — Приезжайте, а?..

Меня подкупил голос, я не смог воспротивиться. «Любопытно взглянуть на нее, — думал, одеваясь. — Не дурнушка, видимо, цену себе знает… — Повязал перед зеркалом модный американский галстук, осмотрел себя и остался доволен. — Не глупа, не из числа тех, которые тараторят банальности и из кожи лезут, чтобы создать впечатление… В конце концов ничего не теряю, встречусь с однокашником, поговорим „за жизнь“».

На мой звонок дверь квартиры распахнул Николай — щеголеватый, стриженный по моде. В институте он ничего не мог поделать с непокорными волосами, они торчали у него как наэлектризованные, потому и остригал коротко. Мы еще подтрунивали: Синягин и космонавт Гречко — близнецы, у обоих прически ежиком.

— Здорово, чертушка! — В радости Николай обхватил меня ручищами, стиснул.

— Позволь плащ снять, а уж после обнимай! Силищи-то, силищи!.. — услышал я за спиной голос, который слышал по телефону.

Освободившись от объятий, оглянулся. Передо мной стояла девушка лет двадцати пяти и улыбалась. Миловидное лицо, внимательные глаза — их затеняли очки в роговой оправе. Но дымка стекол не скрывала выразительности глаз — такие умеют и понять и высказать все.

— Аня, — сказала она ровно и, ступив на шаг, подала руку для знакомства. Белый шерстяной свитер с воротом-хомутом мягко переломился на ней, подчеркивая высокую грудь. — Я здесь на правах хозяйки. — Узкая ладошка Ани, тонкие пальцы с перламутровыми ноготками были горячие-горячие, а пожатие сильное. — Пойдемте, познакомлю вас с гостями.

— На правах хозяйки примите сумку. Прихватил тут…

— Шампанское? Очень кстати! — сказала одобрительно, заглянув мельком в полиэтиленовую сумку.

Аня провела меня в комнату, представила мешковатому капитан-лейтенанту, его спутнице — полненькой брюнетке с ямочками на щеках. И высокой красивой блондинке с надменно-холодным взглядом. Мне показалось, что красота ее холодная, даже ледяная, как у Снежной Королевы. Вот есть она, а веет морозцем, даже плечи невольно хочется свести: «Бр-р-р…» Аня, как бы уловив мои мысли, тут же увлекла меня на кухню.

— Вы любите помогать на кухне?

— Как все мужчины, — ответил я.

— Значит, не горазды. Тем не менее вынуждена привлечь. Откройте паштет, икорку, крабы. Хлеб нарежьте.

У стола хлопотала девушка в блузке и джинсах. Ее черные как вороново крыло волосы были гладко причесаны на пробор и собраны на затылке в тугой тяжелый узел.

— Тося, — представилась она, подняв глаза с темными бровями вразлет. — Руку подать не могу.

Тося раскатывала скалкой на столе большую тонкую лепешку. Управившись, разрезала ее на квадраты.

— Помогай, подруга, — попросила Аню.

Женщины лепили манты ловко и споро, черпали деревянными ложками фарш — пропущенную через мясорубку баранину с луком, добавленным мелко нарезанным курдючным салом, загибали углы квадрата из теста и защипывали.

— Сузьму бы к мантам подать, — сказала Тося. — Ну да уж ладно.

Тося… Ей куда больше подошло бы другое имя — Манзура или Фариза. Я не знал, что такое «сузьма», но выспрашивать Тосю не стал. Мне женщины повелели открывать банки, помыть и нарезать крупно огурцы и помидоры, перебрать укроп, едко пахнущую кинзу.

Руководила Аня, она чувствовала себя в квартире и впрямь хозяйкой, все ей здесь, казалось, ведомо, словно расставлено ее руками. Такая мысль, по правде, промелькнула, а в глубине души шевельнулось что-то вроде зависти Николаю. Но тут же погасил это чувство. Какое имел право на ее расположение ко мне, почему, собственно, у Николая и Ани не может быть близких отношений? Не настолько я наивен, чтобы поверить, будто до нашего знакомства никто не встречался на ее пути. Не Николай, так другой счастливчик. Нравилась Аня многим, не надо быть большим психологом, чтобы, глядя на нее, понять, сколько мужчин добивались ее расположения. Она как бы наэлектризовывала вокруг себя воздух, и даже флегматичные приходили в волнение.