Виктор Сенин

ЭТЮД С НАТУРЫ

повести, очерки

Приходилось ли вам испытывать одиночество?

Не знаю почему, но обступит вдруг такая пустота, как будто терпишь бедствие в океане: кричи не кричи, а руку подать некому. Наваливается тоска, будто конец надеждам и желаниям, никому ты не нужен, а старания напрасны, потому что взялся не за свое, счастье тоже проворонил — не угадал ни тайных слов, ни вздохов. Удачи на работе, выколачивание новых приборов для лаборатории, чем прежде гордился (никто не смог, а я добыл), утрясание договоров с заказчиками как залог финансового благополучия коллектива — все никчемное, не заслуживающее той траты сил, какую расходовал с азартом и энергией. Песчинка в огромном пространстве, осознаю, как мало отведено на белом свете, как слаб и беззащитен — сродни муравью, который тащит непосильный груз, а кто-то огромный преградил путь, того и гляди растопчет. Возможно, и муравей испытывает одинаковые с моими чувства, так же смотрит на происходящее, оценивает маленьким умишком и понимает, что изменить обстоятельства не в его воле.

Пробую объяснить причину такого состояния. Наверное, происходит все оттого, что в будничной суете и каждодневной спешке, когда порой и оглянуться некогда, мы теряем ощущение красоты в простом, в том, что даровано природой. Теряем сострадание, отравляем себя погоней за успехом, положением, забываем о бескорыстии. В этой гонке никого не помним, отвыкаем не только от друзей, но даже от родной матери — есть она и вроде нет ее, не греют и не тревожат воспоминания. Черствеем, не сочувствуем, чужому горю и не спешим на помощь, разве выскажем для приличия несколько слов и тут же забудем, тешим свое тщеславие, что миновал удар судьбы, что ты благополучнее, удачливее, тогда как ничуть не лучше других, твой черед впереди.

В какой-то обыденный день пробудится душа, словно сползет с нее кожура, и бьемся в отчаянии: так легкомысленно относились к тому, что наполняло дни, волновало, а мы отвергли бездумно и лишили себя самого дорогого, предали мечты юности, трепетность первого свидания, первого робкого поцелуя, что так непростительно рано ушло и не возвратится, как ни бейся. Не возвратится и не воскреснет в тебе истинное.

В столь горькие часы я вспоминаю Аню. Вернее, прощание с ней. Именно прощание. Мы высказали доброе и злое, что было между нами, опустошили души, и присутствие каждого становилось тягостным друг другу. Я собрался уходить, обронил безутешное «прости». Аня ничего не ответила, закрыла лицо руками, плечи ее вздрогнули. Мне бы кинуться к ней, расцеловать, попросить прощения за мой несносный характер, эгоизм, однако я не сделал шага к примирению. Вспоминаю — и сжимается сердце, осознаю невозвратимость потери, и хочется плакать, плакать, плакать…

Познакомились мы на вечеринке. Получилось все несерьезно, по-студенчески. Плохого, конечно, ничего нет, но для моего положения, как мне тогда казалось, несколько несолидно. Я по-другому представлял себе встречу с женщиной, которую полюблю. Придумал некую богему: мы в кругу деловых людей, идут серьезные научные споры по крупной проблеме, в зале известные академики, членкоры, директора институтов, и тут появляется она… Это в двадцать лет мы поступаем очертя голову, нам безразличен быт, что будет завтра и какое вынесут суждение, главное — видеть ту, которая пленила, кажется единственной. Мне же стукнуло тридцать. Я защитил кандидатскую диссертацию, принял лабораторию в Институте водного транспорта.

Не стану лукавить, считал, что кое-чего добился: ученая степень, должность завлаба. Ясно виделось и будущее — лаборатория в содружестве с родственными кафедрами, Центральным технико-конструкторским бюро нашего министерства занимались созданием комплекса автоматизированного управления судовых механизмов и систем. Можно представить, какое открывалось поле деятельности на десятилетия, и был убежден, что напишу докторскую, приму кафедру.

Лишь в личной жизни все было туманно, никакой определенности. Правда, последнее меня мало трогало, о семейном тихом укладе я не думал. Наверное, потому еще, что сыт был «прелестью рая» первой женитьбы. Ольга оставила дом год назад, ушла без слез и сцен. Мы в равной мере были виноваты, потому что «оба нарушали заповедь радости, для которой мы должны жить на земле». Так сказал в одном из своих рассказов Бунин, его прозой я зачитывался в институте. Любовь угасла, в наши отношения незаметно вкрался холод отчуждения, мы тяготились присутствием друг друга, хотя усиленно скрывали, держались ровно, не скандалили. Не расходились по одной причине — не хотелось расстраивать родителей, вот и оттягивали развод.

Я догадывался, что у жены есть кто-то, кому она отдает тепло и нежность, мог представить, как хорошеет, когда торопится на свидание, а я ей опостылел, как и наша квартира, такая ухоженная сразу после свадьбы — с зеркальным от лака паркетом, мягкими креслами, тихой музыкой «Сони», приглушенным светом торшера с розовым абажуром, а теперь запущенная, с облупившимся потолком на кухне, выцветшими в комнатах обоями с сальными пятнами от рук возле выключателей.

Квартиру мы разменяли удачно — на две однокомнатные. Хотя и малометражка, но ты в ней хозяин, волен ходить и поступать как тебе вздумается: обедать в любое время, оставлять на весь день немытую посуду, чашку с остатками кофе. Никто тебе не укажет, не пристыдит.

Ольгу размен вдвойне устраивал, она, как мне сообщили знакомые, вышла вскоре замуж и вроде ждала ребенка. Я был рад, что жизнь у нее сложилась, отпали сами собой разговоры о сломанной бабьей судьбе. Обычно попрекают нашего брата. Чуть что, пошло-поехало со всех сторон: ты не сумел, забыл, упустил из виду. Как будто от женщины ровным счетом ничего не зависит, а о прозе супружеской жизни она и не слышала.

Ольга ушла, и я вздохнул с облегчением. Свободный от семейных обязанностей, с головой ушел в работу, жил по своим правилам, ни перед кем не отчитываясь, ни с кого не спрашивая. Поел ли, сменил ли сорочку — сам в ответе, сам себе судья, не на кого сваливать вину.

Мой холостяцкий быт нарушала лишь мать. Она приходила с хозяйственной сумкой в руках, выкладывала в холодильник продукты, наводила порядок, готовила иной раз обед или стирала. Ольгу мать жалела, считала ее хорошей и заботливой хозяйкой, а наш развод, по ее убеждению, — исключительно моя вина.

— В молодости я тоже с норовом твоему отцу попалась, но он, муженек, терпел, пока терпение не лопнуло, а под конец так зыркнул на меня… Словом не обмолвился, я поняла сразу: шутки плохи. Он, твой отец, меня, можно сказать, из родительского дома выкрал…

— А никогда не рассказывали!

— Не рассказывали. — Мать улыбнулась. — Отец твой, он круглым сиротой рос, в детском доме воспитывался. Потом на заводе работал, а вечерами учился. Беден, костюмчик простенький на нем и в будни и в праздники один и тот же. Мои родители и воспротивились, когда о замужестве заикнулась, — ни кола ни двора, мол, у него, гол как сокол. Подыскали жениха видного, с квартирой. Рассказываю отцу твоему на свидании все как есть, а он молчит, только желваки на скулах перекатываются. «Согласна быть моей женой?» — «Согласна, Юрочка, а только родители…» — «То моя забота…»

Вечером подкатывает к дому машина, на пороге Юра. Я и обомлела. Он меня поднял на руки да в машину. Даже бельишко не прихватила, после мать узелок в общежитие принесла. С того узелка и начали добро наживать.

Нынче не модно невест увозить. Иные времена — иные нравы. Приходи и хозяйничай, сошлись характерами и вкусами — расписались, а нет…

— Чем Ольга не угодила тебе, скажи? — принималась журить мама. — И хозяйка, и рукодельница какая. Ох, Андрюша, Андрюша… — После этих слов мать обычно горестно вздыхала и продолжала: — Пожалеешь еще, попомни, пожалеешь! Оглянись по сторонам, сынок!