— Гляжу, мам, — пытался свести скучный для меня разговор к шутке, — жизнь бьет ключом. Люди тем и заняты, что смотрят в оба, как бы уклониться от удара. Чур, не меня!..

— И-и, непутевый! Ты ему про Фому, а он тебе про Ерему. Скачете, скачете… Ребеночка надо было родить, связал бы по рукам и ногам, некогда скучать да дуться…

— Еще не вечер, мам. — И пропел: — «Еще не вечер. Ошибок прошлых мы уже не повторим…»

— Не вечер… Что за мужик без семьи? Бобылем не засиделся бы. Привыкнешь в одиночку суп варить, никакая хозяйка потом не угодит.

Я понимал, что мать переживает, считает меня непрактичным, тихоней. Окрутит какая-нибудь расфуфыренная дамочка, сядет на шею — намаюсь тогда. На улице, идя со мной под руку, мать порой перехватывала взгляды девушек, обращенные на ее сына, и обеспокоенно ворчала, вспоминая Ольгу. Дескать, чем она хуже этих… накрашенных да нарумяненных.

Так и текла моя жизнь, обремененная лишь служебными заботами. Нельзя сказать, что порог моей квартиры не переступала женская ножка. Но ни клятв, ни обещаний при встречах никто не давал. И никто не пытался изменить, обиходить мой уклад: письменный стол у окна, книги на стеллажах, софа оставались незыблемы. Как и камни на книжных полках, — я привез их в память о местах, где довелось побывать: с Урала, из Крыма, с Валаама, Памира. Тут же соседствовал череп дельфиненка, — глупыш, он попал возле Тендровской косы под винт катера на подводных крыльях. Я уложил тогда дельфиненка в целлофановый пакет, отвез на берег и похоронил среди камней. Перед отъездом проходил мимо и увидел выбеленный череп. Жалость к дельфиненку толкнула в сердце, и я увез череп с собой.

Порой мне казалось, что вещи в моей квартире приросли к своему месту, а если говорить обо мне, то я уже перегорел, перебродил и не способен был на большое чувство, чтобы переживать, отсчитывать часы до встречи, радоваться, доставляя женщине приятное цветами, билетами в театр или на выставку. Изредка закрадывалась, правда, тоска, воображение рисовало: случайная встреча на конференции или симпозиуме, любовь с первого взгляда, горячие наши клятвы, ее счастливые слезы. Я себя видел этаким современным Ромео, готовым бросить все, даже халат не снять в лаборатории, и мчаться через весь город, носить возлюбленную на руках, читать ей стихи, наслаждаться запахом ее волос.

И сам над собой иронизировал: не побежал бы, счел мальчишеством, подумал бы сначала, как буду выглядеть в глазах встречных. Порывы с годами угасают, верх одерживает благоразумие, трезвость. Прежде, не раздумывая, отважился бы на безрассудный поступок, как в студенческие годы, когда в ответ на подзадоривание: мол, слабо прыгнуть с моста в Неву — взял и сиганул с Дворцового, едва выплыл, преодолевая течение, а теперь взвешиваешь «за» и «против». То ли чувства обмельчали, то ли вправду утратили мы понимание красоты, запустили душу, и заросла она чертополохом бесчувствия, апатии. Вспыхнем на день-другой, глядишь, вновь охладели, успокоились. Предстоит у тебя свидание, начинаешь колебаться: ехать или не ехать, коль ехать, то где купить цветы? Плохие не хочется брать, а красивые и свежие не раздобыть. Так и оттягиваешь до последней минуты, а затем вздохнешь с облегчением и, облачившись в пижаму, остаешься дома. Смотришь телевизор, не обращая внимания на телефонные звонки (меня нет), читаешь какую-нибудь дребедень о погонях и убийствах, спишь, пьешь чай с черствыми пряниками — днем поленился сходить в магазин за булкой и маслом, но доволен, умиротворен и… совершенно пуст. А завтра выходной, длинный-предлинный, не знаешь еще, как убить время, и потому стараешься не думать о том, не загадывать.

И вдруг этот звонок от Николая Симагина, товарища по институту. Была суббота, я весь день корпел над расчетами и чертежами, готовился подать заявку на изобретение. Сидел небритый — не притрагиваюсь к бороде иногда намеренно, чтоб на улицу не выходить. Не то потянет в гости или в кино, а потом жаль потерянных часов. Когда задребезжал телефон, не хотел поначалу и трубку снимать. Но звонили настойчиво, знали нрав хозяина, его привычку отмалчиваться.

— Прости, старик, но ты свин! — с ходу принялся отчитывать меня Николай, хотя не виделись вечность. — Защиту диссертации, назначение зажал! За-жал!

— Торжества по этому поводу пока не было.

— Почему я узнаю обо всем от ребят, а ты, старый товарищ, молчишь? Забурел, старик, забурел!

— Каким был, таким вроде и остался.

— Если так, бери такси и прямиком ко мне! Девушки-и! А поухаживать за ними некому. Приезжай, старик, кроме шуток. Мои родители на даче, вот и решили встряхнуться. Здесь и поговорим.

— Поздно… — попробовал я дать задний ход. Бриться, облачаться в костюм, ехать с Петроградской стороны на проспект Наставников, где-то в районе новостроек, не хотелось.

— Брось киснуть в одиночестве! Или в обломовы записался? — Знать надо Николая, просто так он не отвяжется.

Говорят, глядя на человека в его молодые годы, трудно сказать, каким он будет лет этак через …дцать. Вспоминая нас, студентов, теперь могу утверждать: можно. Мы мало меняемся и неохотно расстаемся с унаследованными привычками. Хорошее и плохое растет вместе с нами, добродетель либо берет верх, либо уступает дурному — чего в нас больше. Если заложены отцом и матерью доброта, отзывчивость, умение понять другого, то останется это с тобой до конца дней твоих, а нет — пенять, искать оправдание бесполезно. Если по арыку текла вода, говорят таджики, то и через сто лет, появись она, пойдет тем же путем.

Был Боб Колотилин менялой, слух даже прошел на втором курсе, что подфарцовывал, — дельцом после института остался: ушел в торговлю. Заведовал отделом, проворовался и осужден.

А Толя Гришин с первого до последнего курса был работягой — трудно давалась ему наука, особенно английский. Но он с мужиковатым упрямством шел к цели, медленнее, верно, чем другие, но точно. Усвоив закон или правило, осознав их сущность, запоминал, и уж теперь, коль требовалось высказать суждение, стоял на своем твердо и непреклонно. В нем мы ощущали основательность человека, который знает, с какого края браться за дело. Он привык до всего доходить своим умом и рассчитывал только на себя. Живы были родители, но Анатолий не позволял себе попросить у них денег. Нуждался — ездил на овощную базу и разгружал вагоны. Сейчас Гришин работает советником одного из посольств за рубежом. Толя на своем месте.

В институте мы дружили втроем: Гришин, я и «примкнувший» Синягин. Неразлучная троица — так и говорили о нас. С Гришиным я был ближе, в наших отношениях сквозило что-то братское. Николай вошел в дружеский круг, может, потому, что увлекался, как и мы, автогонками, занимался с нами в одном автомотоклубе.

Иногда он подтрунивал над медлительным и флегматичным Анатолием, а я заводился в таких случаях с пол-оборота и вставал на защиту друга. Гришин обычно успокаивал: «Ну, брось, чего ты… Нашел из-за чего…»

Гришин — косая сажень в плечах, метр девяносто шесть рост — входил еще в институтскую сборную по водному поло. Ему там прочили славу, звание мастера спорта, но он ходил без охоты — надо было защищать честь вуза. Автомобиль Анатолий любил так, как, наверное, цыган любит лошадь. Усаживался за руль, пристегивался ремнями и расплывался в улыбке. «Жигуленок» сразу преображался, казался изящнее и вроде как оживал, подмигивал фарами.

Иной раз мы с удовольствием шатались по Невскому. Заходили в булочную, покупали свежий батон, делили поровну и шли, аппетитно пережевывая еще теплую ароматную булку: три беззаботных парня, которым и море по колено. Невский уважительно расступался, а встречные девушки манили нас взглядами, но мы еще больше напускали на себя бесшабашности. Так и подмывало выкинуть какое-нибудь коленце, но мы же были воспитанные мальчики и удерживали себя от дурного.

Разыгрывал Синягин, надо сказать, Гришина часто. По пути из автомотоклуба в институт он не раз пускался на хитрости… От остановки трамвая до факультета идти нам изрядно, и Николай предлагал Гришину: