В банях были общие залы, но при них обязательно отдельные душевые и ванны. Банщик не только полотенце, простынку, свежую нательную рубаху подаст, но и веник березовый, спину потрет. После бани принесет кружку холодного кваса, а желаешь — пива «Жигулевского» с раками. Ловились раки где-то в избытке, продавали их даже в ларьках по три копейки за штуку.

Все проще, в расчете на разный жизненный уровень. В магазинах висели колбасы всех сортов, лежали на мраморных стойках белуга и осетрина, икра черная и красная, ветчина и буженина. Но в достатке предлагалось трески горячего копчения, обвязанной крест-накрест бечевой, селедки пряного посола и в горчице, жирной, полужирной, малой соли, с головой и без головы, атлантической, каспийской, тихоокеанской; были сыры, повидло яблочное и сливовое, в банках жестяных и прямо из бочек — деревянной лопаточкой доставал продавец из бочки и накладывал в посудину. Не выстаивали в очереди за огурцами и помидорами, за арбузами. Даже на рынке соленые огурцы были по тридцать копеек килограмм, свежие — до рубля. Заломи кто цену тогда за килограмм огурцов или помидоров в десять рублей, да его просто бы побили.

Можно расценивать подобное суждение как брюзжание: мол, известно, как старшие судят. В пору их молодости и сахар был слаще, и вода вкуснее. Но из песни слова не выкинуть, разнообразнее был выбор продуктов, с расчетом на заработок академика и на стипендию студента, оклад медсестры и посудомойки. Простая частность: в конце дня торговали в магазинах обрезками — остатками дорогих сортов колбас, ветчины, осетрины. Нынче такого понятия нет, все идет высшим сортом. Если и бывает пересортица, то в пользу работника торговли. Он отбирает себе и знакомым помидоры или персики — так один к одному, мясо — без жилочки, арбуз — самый большой. Покупателю — что останется, по принципу: кто успел, тот и съел. И никто не возмутится, а скажет слово, на своем попытается настоять — его очередь пристыдит: не до принципов ждущим, успеть бы самим купить.

Так вот, отнес Владимир Зубов Жидикина в ванну, а сам пошел париться в общий зал. Попарился, кваску попил да и уехал. А Петр остался. Миновало отведенное время, банщица и поторапливать принялась Петра Федоровича. Не вылазит мужик, нежится. У женщины терпение лопнуло:

— Вылезай, не то директора кликну!

— Позови хоть директора, может, он поможет мне выбраться. — Жидикину тоже надоело сидеть в ванне…

Тут пересменка у банщиц подоспела. Заступившая работница оказалась доброй и покладистой, лишать удовольствия не стала — пусть человек моется, если так любит ванну. И пора уходить Жидикину, а не в силах. Просить о помощи — неловко. Но влетел запыхавшийся Зубов:

— Вот штука так штука, забыл о тебе!

По дороге домой рассказал все по порядку. Попарился Зубов, под дождиком ополоснулся в душевой, кружку кваса выпил и уехал в общежитие. В комнате засел за конспекты, а читать не может, чего-то ему не хватает. Вроде должен что-то сделать, а что — никак не припомнит. И тут осенило: Жидикина в бане забыл!

Вечером, конечно, о приключении стало всем известно. Приставали с расспросами и хохотали до слез, когда рассказывал сам Зубов.

После первого курса (опять благодаря заботам Оксаны Рыбаковой) профком выделил Жидикину путевку в Батуми. С оплатой дороги в оба конца. Петр отказывался, но Надя настояла.

— Такая возможность отдохнуть. И думать нечего, ехать надо. Когда еще доведется?

— Лучше ты используй путевку. Тоже не мешает отвлечься, с утра до ночи как заведенная…

— Прекрати. Вдвоем все равно не удастся, денег нет на дорогу. Да и на практику обязана отбыть, знаешь ведь.

Решение приняла рискованное — ехать Петру одному. Пройдут годы, а Надежда Васильевна будет со страхом вспоминать эпизод в их жизни: как только могла согласиться! Вынуждали обстоятельства — вот и отважилась. Верила в благополучный исход. Не то не просила бы по возможности часть пути до Батуми проехать Черным морем. Помнила очарование тех мест по практике в Крыму и хотела, чтобы Петр не упустил случай полюбоваться красотой южного побережья.

Друзья собрали ему в дорогу двадцать рублей — все, на что мог рассчитывать в дни отпуска. Друзья и к поезду привезли, в вагон усадили. По студенческой привычке шутили, наказывали не высовываться в окно: «Парень ты длинный, как бы не зацепился за телеграфный столб».

Петр дрейфил, но только до отхода поезда. Застучали на стыках колеса — позабыл все на свете, словно прилип к вагонному стеклу. Во все глаза смотрел на проплывающие поля и перелески, притулившиеся деревеньки. Потом открылось раздолье украинской степи, соломенные хатки в садочках, пирамидальные тополя вдоль дорог, на переездах возы да мажары с круторогими волами.

В Сочи едва не угодил в милицию. Получилось по-мальчишески, нервы подвели. Купил билет на верхнюю палубу теплохода (отходил на Батуми утром), ночь решил скоротать на вокзале. Время было позднее, зашел в зал ожидания и понял, что надеяться на свободное место не приходится, — лавки заняты транзитными пассажирами.

Жидикин проковылял по проходу и будто споткнулся. На цементном полу спал парнишка лет двенадцати — босоногий, штаны да линялая рубашка, чуб цвета житной соломы. На лавках сидели здоровые мужчины и женщины — жевали, переговаривались, а парнишку на полу и не замечали. Сдавило что-то Жидикину сердце, словно не паренек то лежит, а доля его.

— Уступили бы ребенку место на лавке, — обратился к сидящим, закипая гневом.

Только отвернулись от него, делая безразличный вид: мол, на каждого инвалида еще внимание обращать…

— Проходи, чего пялишься… — с холодным презрением сказал мужчина нагловатого вида. Из мясников или рыночных торговцев. — Не подают здесь…

Кровь ударила Жидикину в лицо, на мгновение в глазах потемнело. Очнувшись, так взглянул на мужчину, что тот испугался.

— Милиция! — завопил мужик. — Милиция!!

— Вы что себе позволяете? — зашумели на Жидикина сидящие. — Распустили, понимаешь…

Петр Федорович развернулся и направился к выходу, выбрасывая вперед и вперед непомерно отяжелевшие ноги. В парке, несколько успокоившись, устроился поудобнее на скамеечке. Над головой перемигивались крупные звезды, в листве безумолчно стрекотали цикады. Послышались возбужденные голоса, на свет вышел милиционер в сопровождении ненавистного типа.

— Спрятаться хотел…

— Убери, старшина, его!..

— Гражданин, прошу пройти в отделение!

— Вызовите сюда такси.

— Шуточки прошу оставить! — В голосе милиционера зазвучали нотки официальности. Кто как, а он веселиться не намерен, при исполнении. Но тут старшина увидел прислоненные к спинке скамьи палки.

— Ваши палки?

— Увы, мои, — ответил Жидикин.

Милиционер скользнул взглядом по вытянутым ногам приезжего.

— Понятно… Ранение, браток?

— Ранение.

— Но это не дает права… — вмешался было молчавший.

— Погоди…те! — оборвал его старшина милиции. И к Жидикину: — Где воевал, браток?

— На Балтике. Соединение торпедных катеров.

— Елкина мать, флотский! А я на ТОФе[2] пять годков мотористом ходил… Что здесь произошло у тебя?

Жидикин рассказал, как увидел в зале ожидания спящего на полу парнишку, попросил уступить ему место, да нарвался на оскорбление.

— Палкой замахнулся на меня!

Милиционер повернулся к стоящему рядом:

— Он за тебя кровь проливал, а ты… Извиниться надо, а не шуметь. Не задерживаю…

Мужчина, видно, счел за лучшее не затевать спор, ретировался.

— Посиди, браток, а я покараулю, — сказал милиционер Жидикину. — Как только отважился ехать один? Геройский, видно, ты мужик. Да ел хоть сегодня? Вот что, поскучай тут, а я в дежурку сбегаю, колбасы с хлебом принесу тебе!

Побыть наедине Жидикину не довелось. Послышались легкие шаги, из темноты в круг света, падающего от фонаря на столбе, вошла женщина. Увидела мужчину, присела на краешек скамейки. В глубине парка играла радиола: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»