Письмо было адресовано ему и начиналось так: «Все обстоятельства свидетельствуют против меня, против искренности моих слов. Я не отрицаю этого, Торос. К тебе обращается твои старый, заклятый враг, чей отец враждовал с твоим отцом, чей дед был врагом твоего деда. В течение веков взаимоотношения наших семейств были отмечены кровью и проклятиями.

Я посылаю к тебе священника с крестом и Евангелием, как свидетельство того, что клятва моя искренна, — это те святыни, от которых я отступил, которые я попрал…

Но вместо того чтобы вызвать доверие ко мне, они могут только подчеркнуть мой обман. Будь я на твоем месте, не поверил бы, если бы кто-нибудь из моих врагов обратился ко мне с таким письмом.

Но я могу сказать кое-что в свое оправдание.

Любая религия признает, что каким бы злодеем ни был человек, он способен раскаяться и исправиться. В этом преимущество человека перед зверем. Хищник по природе рожден быть зверем, а человека лишь обстоятельства делают чудовищем. Более благоприятные условия могут изменить его к лучшему.

Обстоятельства для меня теперь изменились. Да, я прельстился властью, данной мне чужеземцами, прельстился их поддержкой. Я готов был пожертвовать самым святым для меня, чтобы пользоваться этими благами. Но с того дня, как войска Бека подошли к нашим границам, хан стал с подозрением относиться ко мне. Наши отношения теперь далеко уже не те, и я каждую минуту жду от него враждебных действий. Дом мой окружен соглядатаями, они следят за каждым моим шагом.

И все же бдительность и осмотрительность хана не помогли ему. Вместе с моим сыном и преданными мне людьми я смог тайно поставить под ружье две тысячи человек. Достаточно приказа, и я за несколько часов выведу их на поле боя

Это войско я подготовил для оказания помощи тебе, Торос, и может быть, тем самым я искуплю грехи, которые совершил перед родиной и моим народом.

Мне кажется, наши старые счеты не дают тебе права лишать меня возможности выполнить свой долг. Личные счеты надо отложить в сторону, когда речь идет об общем святом деле. Разреши и мне, Торос, участвовать в борьбе, не отказывайся от моих услуг, которыми я хочу искупить свою вину. С каждым днем она все более тяжким бременем ложится мне на душу.

Войско хана состоит из десяти тысяч человек, они засели около села Егвард. Но успехи Давида Бека ввергли всех в такой ужас, что и вдесятеро большая сила не устоит перед армянами, воодушевленными идеей спасения родины.

Когда ваши полки подойдут к Егварду, я со своими людьми присоединюсь к вам.

Вместо письма я мог бы прямо прийти к вам, но тому мешают два обстоятельства, во-первых, я еще не получил твоего согласия, во-вторых, этим я поставил бы под удар семьи моих воинов до того, как они бы вышли на поле боя. А когда мое войско начнет сражаться, этого можно уже не бояться.

Заканчивая письмо, призываю в свидетели своей искренности не только Евангелие и крест, которые посылаю тебе, поклявшись на них, но и святую память о нашей родине, столь же почитаемую тобой, как и мной».

Воцарилось глубокое молчание. Все задумались. Наконец молчание прервал князь Торос, спросив:

— Что скажете?

Ответа не последовало. Письмо было написано так просто и так мастерски, что трудно было сразу не поверить ему.

— Почему вы молчите? — спросил Торос.

— Я не чувствую искренности в этом письме, — ответил князь Степанос Шаумян.

— Я тоже, — произнес Бали, сын мелика Парсадана.

Мелик Нубар промолчал.

— Я бы согласился с вами и не придал значения этому письму, — сказал Торос, откладывая в сторону конверт, — нe придал бы значения клятве мелика, кресту и Евангелию, потому что для таких людей, как Франгюл, нет ничего святого, если бы не одно обстоятельство.

— Какое? — спросил князь Шаумян.

— Рассказ священника о нападении персов на крепость мелика, обыск в его доме, бегство Франгюла и так далее. Значит, Франгюл не только порвал с ханом, но и навлек на себя подозрения.

— Священник мог сам выдумать эту историю, — заметил Бали.

— Он такой простак, что не сумел бы все это придумать. Старик говорит о том, что видел собственными глазами.

— Тем хуже, что он простак, — вставил Бали, — потому что поймать дурака на слове труднее, чем умного. Дурак всегда мелет ерунду, но когда умный вдруг скажет глупость, это сразу видно.

Князь Шаумян сказал:

— В искренности священника я не сомневаюсь, он не мог придумать эту историю. Конечно, старик говорит о том, что видел сам… Но вполне вероятно, что эту сцену заранее подготовили и разыграли Франгюл и Фатали. И вот как. Мелик мог сначала известить хана о своем намерении написать нам письмо и даже сообщить его содержание. Для того чтобы мы поверили его письму, он мог подговорить хана совершить нападение на свой дом, обыскать его и так далее. Потом, спустившись с башни на веревке, он мог убежать прямо на глазах людей хана. Все это, повторяю, они могли заранее продумать. И я почти уверен, что это так. Ведь эта сцена разыгралась тогда, когда посланные к нам люди не слишком удалились от крепости и могли все увидеть и рассказать нам.

— Твое замечание не лишено оснований, — сказал князь Торос, — человек, подобный мелику Франгюлу, способен на любые дьявольские козни. Но, я думаю, многое в этом деле прояснит нам мелик Нубар. Я бы хотел, чтобы он сообщил нам, к каким выводам он пришел во время разведки замка Франгюла и окрестностей.

Мелик Нубар рассказал, что люди хана и в самом деле внезапно окружили дом Франгюла и хотели взять его. Но он не может с уверенностью сказать, была ли это игра с взаимного согласия хана и Франгюла или нет. И то, что мелик поставил под ружье две тысячи армян, тоже правда, но с кем они должны воевать — и сами крестьяне не ведают. Знают об этом только несколько близких мелику слуг, которые тайно подготовили крестьян.

— Ни с одним из этих людей, — сказал мелик Нубар, — мне не удалось увидеться, они бродят по деревням переодетые. Интересно то, что все меры предосторожности, тайное вооружение армянских крестьян, имеют целью скрыть все это не только от нас, но и от хана и его людей. Возникает вопрос: если бы Франгюл и хан были в хороших отношениях, для чего понадобилось держать это в тайне от персов?

— Чтобы обмануть нас! — ответил Степанос Шаумян. — Мелику Франгюлу хорошо известно, что мы не из тех, кто принимает за чистую монету любые обещания. Он знает, что мы докопаемся до истины. И поэтому сделал все, чтобы скрыть свой обман.

— И еще одно не убеждает меня, — добавил князь Шаумян, — Франгюл пишет, что вместо письма он хотел бы сам прийти к нам, но, во-первых, не знает, примем ли мы его, и, во-вторых, боится навлечь на семьи воинов гнев хана. Положим, это правдa. Но теперь, когда он уже порвал с ханом и тот решил арестовать его, теперь-то он мог явиться? Что после всего этого помешало ему прийти к нам?

— Рассыльный мелика объясняет это тем, что если бы Франгюл приехал к нам в войско, у него не осталось бы времени собрать своих людей.

— Насколько прост и наивен священник, настолько же этот рассыльный хитер и подл, — заметил князь Степанос.

Спор разгорелся. Сочтя замечание Степаноса весьма уместным, князь Торос сказал:

— Теперь остается выяснить: можем ли мы полностью доверять этому человеку. Если нет, то какие у нас есть для этого основания? Полностью поверить мы не можем. И отказать тоже — а вдруг он не врет? Но есть, по-моему, третий путь: полностью не доверять, но и окончательно не отказать.

— Но как это можно? — спросил огорченный Степанос.

— Можно, — ответил князь Торос спокойно. — Наше недоверие выразится в том, что мы не позволим ему присоединиться к нашим войскам. Одновременно и не отвергнем его, то есть не запретим ему бороться против хана самому.

— Тогда он может направить оружие против нас.

— Не исключается. Но мы ничего не потеряем. Он и сейчас может открыто выйти вместе с ханским войском и сражаться против нас.

— Разница большая, — возразил князь Шаумян. — Если Франгюл с самого начала открыто выйдет против нас он не будет так опасен. Но прикинувшись вначале союзником, потом изменив, он может принести нам больше вреда, чем явный враг. По-моему, надо решительно отказать ему — пусть делает что хочет.