— Моего врага послали против меня. — произнес сквозь зубы Франгюл.

Между князем Торосом и Франгюлом была старая вражда со времен их дедов. Она еще более обострилась после того, как мелик Франгюл принял ислам, встал под защиту Фатали-хана и стал совершать нападения на земли князя Тороса. Чавндур, владение Тороса, граничил с Баргюшатом, где теперь правил Франгюл.

— А кто еще идет с Торосом? — спросил мелик после минутного размышления.

— С ним князь Степанос Шаумян, сын мелика Парсадана Бали и родственник Тороса мелик Нубар.

— Один лучше другого, — сказал с горькой улыбкой Франгюл. — Неплохой подбор… Этот Бек, видно, соображает, что к чему… Высылает против меня людей, у которых старые счеты со мной.

— А можешь сказать, — снова обратился Франгюл к соглядатаю, — сколько человек в войске Тороса?

— Да на пальцах можно сосчитать его людей — не более пяти тысяч: всего тысяча всадников, остальные пешие.

— Как они вооружены?

— В этом смысле дела у них обстоят неплохо. Все отборное оружие Асламаза-Кули теперь в руках армян.

Франгюл снова замолчал, продолжая расхаживать по комнате. Его омрачившееся было лицо слегка прояснилось. В уме он быстро подсчитал, сколько могут выставить против пяти тысяч он и его покровитель Фатали-хан, и повернулся к соглядатаю:

— Ты мне ничего не сказал о тер-Аветике.

— Да, самого большого осла-то и забыл в хлеву, — ответил со смехом плешивый Амбарцум. — Тер-Аветик вместе с князем Баиндуром — этот полоумный просто удивительный человек — и со святым отцом Хореном из Татева вышли к Зангезуру и Сисиану. Сейчас что-то расскажу — не поверите: в их войске есть бабы, одну зовут Сара, говорят, она полюбовница отца Хорена, другая Паришан, удочерена полком. Перед каждой битвой она собственноручно раздает людям водку, чтобы лучше дрались. Чертовка очень красива, если бы и меня опоила, вот вам крест, и я бы стал львом!

Последние слова отнюдь не развеселили и не заинтересовали Франгюла. Он прервал рассказ разошедшегося плешивца и спросил:

— Где ты собрал все эти сведения?

— Я был в войске Бека, там всякие велись разговоры, — сказал соглядатай, потом стал рассказывать, как он ухитрился вызнать нужные сведения.

— Тебя не узнали?

— Как могли узнать! Со всех краев приходят новые, незнакомые люди, присоединяются к войску Бека. Дают на Евангелии клятву, и их принимают.

— И ты тоже поклялся?

— А то как же! Но я уверен, что если нарушу клятву, данную на их кресте и Евангелии, то вовсе и не ослепну. Я и сейчас прекрасно вижу.

— Молодец, Амбарцум, — сказал ему мелик Франгюл, — я понял все, что мне нужно было. Сейчас можешь идти, отдохни с дороги. Утром снова позову тебя.

Соглядатай поклонился и вышел.

Франгюл остался один.

Была уже поздняя ночь: кричали первые петухи, в крепости царила тишина, все спали. Бодрствовал лишь хозяин крепости. Он, не раздеваясь, лег на постель, приготовленную в той же комнате. Долго лежал, не сомкнув глаз. Горькие мысли волновали его… Он напоминал человека, который после страшного кораблекрушения плывет на бревне, борется с волнами, не зная, увлекут ли они его на морское дно, или вынесут на берег.

Полученные у шпиона сведения об успехах Давида Бека отравленной стрелой вонзились ему в сердце. Против него шел старый враг, князь Торос, хозяин Чавндура. Франгюл хорошо знал мстительную душу этого гордого, надменного человека. Он не сомневался, что Торос поступит с ним так же, как Бек с Давидом Отступником. У Тороса было много причин так обойтись с ним. Франгюл прекрасно знал, сколько вреда нанес он Торосу, сколько тому пришлось перевести из-за него… Надо было теперь платить по счетам…

Но сейчас речь шла об общем деле — освобождении земли Армянской. Давид Бек и его сподвижники были не чем иным, как служителями этого дела. Личные счеты Франгюла и Тороса отступали перед величием этого начинания.

По натуре мелик Франгюл был не зол, но очень тщеславен. Потакая этому чувству, он предал родную веру и даже свою дочь. Он не был в душе ни христианином, ни мусульманином. Он считал, что цель оправдывает средства. Ему нужно было сохранить родовое наследие — провинцию Баргюшат, а для этого следовало заручиться поддержкой двух влиятельных людей, иметь могущественных союзников — Фатали-хана и его брата Агаси. Он и обрел их, отрекшись от веры отцов и продав родную дочь.

Но как армянин Франгюл желал добра своей стране, ему хотелось, чтобы родина была свободной и счастливой, имела армянского царя. Однако этим царем должен быть только он — вот куда простиралось его тщеславие.

Франгюла возмущали победы Давида Бека не потому, что они противоречили его убеждениям, а потому, что не он стоял во главе народного движения. Почему другие должны удостоиться славы, которую заслужил только он?

Но сейчас он и не мог возглавить освободительное движение, ибо потерял доверие народа, стал чужим для армян. И почему? Потому что больше не молился так, как молятся армяне. Кто же виноват? Он или общество, которое отторгло его, с отвращением отвернулось от него? То, что народ гнушался им, еще больше злило Франгюла, и он решил: «Если вы не признаете меня плотью от плоти вашей, я и вовсе не хочу вас знать».

Он встал с тахты, стал расхаживать по комнате взад-вперед. Совесть мучила его: «нет, — думал он, — мне не простят ни небо, ни земля, если я изменю делу спасения родины. Бек еще не победил окончательно. Правда, он разбил Асламаза-Кули, одного из могущественных владык страны, но остается самый крупный змей, чью голову также нужно размозжить. Это Фатали-хан, сидящий в сердце страны, а я — его правая рука. Без меня он — ничто, а без него — я. Наше единство составляет силу, перед которой Давид Бек не устоит. Но простят ли мне бог и его святые, если я объединюсь с иноземцем и стану воевать со спасителями моей родины? И не осудят ли, не проклянут меня, память обо мне будущие поколения? Нет, нет, я снесу имя отступника, но не хотел бы заслужить имя изменника. Пойду к Беку и преосвященному Нерсесу, паду перед ними на колени: „Примите вашего блудного сына, был потерян — нашелся, был мертв — воскрес…“

Но нет, я опоздал, сильно опоздал… Я должен был это сделать раньше, когда именитые люди страны собрались в Татеве и на гробе Святого Вардана приняли присягу. Я опоздал. Теперь они не поверят в мою искренность. И они вправе не верить. Моя жизнь, мои поступки свидетельствуют против меня. Впечатление от моей деятельности всегда было обманчиво… Со стороны я выглядел как ставленник чужеземца, его орудие, а на самом деле я защищал интересы армян. Я был как бы против моего народа, однако тайно помогал ему. Но кто заглядывает человеку в душу, скрытую в потемках? О людях судят по поступкам, они больше бросаются в глаза, они ощутимы.

Что делать, если находишься на службе у чужеземца, у врага? Приходится бросать ему в рот кусок, чтобы уберечь целое. Я отдал Фатали-хану монастырь, чтобы он построил для себя летний дворец и оставил в покое остальные наши храмы. Я отдал его брату Агаси мою родную дочь и избавил тысячи девушек от той же участи. Я отказался от своей веры, принял магометанство, чтобы сблизиться с врагом, глубже войти в его сердце и держать его в руках. Все это я делал умышленно. Бог свидетель, намерения у меня были добрые. Теперь, когда я не достиг цели, они могут показаться недобрыми… Да, я не смог завершить то огромное сооружение, основание которого заложил…»

Так колебался и мучился сомнениями этот несчастный человек, и душа его не находила покоя.

Воздух в комнате был тяжелым до дурноты или так ему казалось в его возбужденном, лихорадочном состоянии? Его бросало то в жар, то в холод, он подошел к окну, открыл, чтобы слегка успокоиться.

На дворе была тихая, мирная ночь. Франгюл долго с трепетом вглядывался в ночную тьму: она была сродни его мрачным мыслям. Как трудно было что-либо различить в кромешной тьме, так непросто ему было разобраться в темных глубинах собственной души.

Его взгляд остановился на молодой двурогой луне. Она постепенно клонилась к горизонту. Это слабо светящееся во тьме вселенной пятно привлекало его внимание. Словно луна должна была пролить свет на его мысли, словно от нее ждал он решения своей судьбы.