— Видел, — с иронической улыбкой ответил заключенный. — Но что такое народ? Кусок мягкого воска. Ему можно придать любую форму. Сегодня Бек победил, и народ пошел за ним. Завтра буду я — и он последует за мной. Народ — покорная скотина, в чьи руки попадет ярмо, тот и поведет его за собой. У него нет собственной волн.

— Ошибаешься, мелик, — сказал отец Хорен, — у народа есть собственная воля. Другое дело, когда воля его подавлена, и он не может изъявить ее. Но если уж народ разорвет путы, сдержать его натиск невозможно. Это буря, грозная лавина, стремительно несется она вперед, погребая под собой все, уничтожая любые препятствия! Какой смертный осмелится встать на ее пути? Трудно лишь сдвинуть народ с места, после его не остановить — как исполинская скала, сорвавшаяся с горы, он будет катиться вниз, постепенно набирая силу…

— Пока эту скалу не поглотит бездна… — прервал монаха узник. — А знаешь, святой отец, что исполинская скала, ударяясь по пути о другие скалы, дробится, крошится, и только небольшие кусочки ее достигают подошвы горы?

— Знаю… как бы то ни было, в движении — жизнь.

— Конвульсии умирающего еще не жизнь, это лишь предсмертные судороги, — ответил Отступник, и горькая усмешка вновь тронула его бледные губы. — Армянский народ — что труп. Его можно поднять, поставить на ноги, но как только он лишится опоры, сейчас же рухнет.

— Не нахожу нужным говорить о том, как ты ошибаешься в своем мнении об армянском народе, мелик, — промолвил отец Хорен. — Однако предположим, ты прав, говоря, что этот народ погиб. Почему же ты не хочешь вернуть его к жизни, ведь тебя породил этот народ, ведь ты по национальности армянин, хоть и принял мусульманскую веру.

— Если бы я пожелал иметь дело с армянским народом, то только лишь в качестве его главы, чтобы ни одному армянину не подчиняться.

Последние слова вызвали гнев отца Хорена, и он, потеряв хладнокровие, ответил;

— Ты все еще не избавился от старых бредней, мелик. Кто стремится наверх с одной только целью — мучить и грабить народ, если даже добьется своего, недолго продержится у власти. Жизнь деспотов коротка. Чтобы стоять во главе народа, надо желать ему добра, надо вступить с ним в такие же отношения, в каких находится голова с телом. Ты не мог быть главой народа, мелик: армянин — но с душой и сердцем перса. Потому народ и отвернулся от тебя. Теперь для тебя все потеряно, тебе остается либо покаяться и получить от Давида Бека прощение, либо понести наказание. Выбирай. Я надеюсь на великодушие Бека, он простит тебя, если ты повинишься.

— Я не унижусь до того, чтобы просить прощения у какого-то армянина! — с презрением ответил заключенный. — Пусть свершится, что суждено, я склоню голову перед своей судьбой.

— Твоя судьба свершится сегодня же — Бек прикажет обезглавить тебя.

— Это мне безразлично. Я уверен, мой сын отомстит за кровь отца.

— На это не надейся, твой сын этого сделать не сможет.

— Сможет. С персидскими войсками он одолеет Давида.

— Если бы он был жив… Но он убит.

— Мой сын!.. Убит! — вскрикнул мелик со стоном, и голова его склонилась на грудь.

Отец Хорен нанес второй, более сокрушительный удар.

— Да, убит, и знаешь чьей рукой? Рукой нищей деревенской женщины, дочери того народа, который ты минуту назад называл трупом. Как видишь, этот народ умеет и наказывать своих притеснителей. Он понимает, от кого страдает, и мечтает о мести. Трупы же ничего не хотят и не чувствуют.

Но последние слова не дошли до заключенного. Страшное известие поразило его в самое сердце. До сих пор он думал, что после себя оставляет свое продолжение — сына. И тот сохранит власть, добытую столь тяжкой ценой. А теперь все погибло. Но и тут тщеславие взяло в нем верх над родительскими чувствами — он жалел не столько об убитом сыне, сколько о погибшей славе. Ни слезники не выкатилось из его узких глаз, полных теперь дикой злобы, только порой из груди Отступника вылетали глубокие стоны. Когда узник немного пришел в себя, отец Хорен продолжал:

— В минуты отчаяния мы находим утешение в боге. Обратись к богу, мелик, обратись со смиренным и покорным сердцем, испроси у него милосердия. Твоя земная жизнь не удалась, так хоть в другой жизни ты будешь счастливее, если покаешься в своих грехах.

— Если я жил в грехе, пусть в грехе и умру, — с горькой ненавистью произнес арестованный. — Это будет моим протестом против бога добра, который отнял сына и бросил меня в узилище.

— Ты хулишь правосудие всемогущего, мелик! Повторяю: сегодня Давид Бек вынесет тебе смертный приговор, но еще есть время раскаяться в испросить прощения.

— Я не привык просить прощения ни у неба, ни у живущего на земле человека. Лучше оставь меня в покое, святой отец.

Отец Хорен поднялся, позвал стражников, стоявших за дверью, те снова втиснули ноги арестанта в колодки и, закрыв дверь, оставили его одного.

В полдень того же дня на Татевской площади собралась большая толпа. Все с нетерпением ждали минуты, когда поведут на казнь тирана и мучителя края. Глаза людей были прикованы к монастырю, откуда должны были вывести приговоренного.

В центре площади стояли вооруженные воины, оцепив круглый помост. Там, натачивая нож, расхаживал пьяный палач, одетый с головы до ног в красное.

— Как справедлив суд господень, — сказал один крестьянин другому. — Пять лет назад как раз на этом месте злодей приказал обезглавить двадцать пять парней, и каких храбрецов! Каждый из них стоил тысячи человек. Сейчас он понесет наказание на том же месте.

— Помню, — вздохнул его собеседник. — То были ребята из отряда Хечо, они укрепились в Цурá и отнимали у персидских сборщиков налогов все, что те насобирали, а еще убивали армян, служивших у персов и обижавших земляков. Злодей подкупил одного негодяя, тот заманил ребят к себе домой, напоил их и, когда они уснули, передал людям Отступника.

Из монастыря вышла группа людей, она двигалась к площади.

— Ведут! — послышалось со всех сторон.

Кое-кто бросился навстречу идущим, другие остались стоять на месте, откуда им было все хорошо видно.

Вели осужденного. С уст людей срывались проклятия, обвинения, брань, которые смешивались с радостными возгласами. Дети, чьи сердца более искренне выражали мнение толпы, тут же окружили негодяя. Они хором скандировали народную поговорку, произнося ее нараспев, как песенку:

К песне, слетаемой с уст сотен детей, присоединились и взрослые. Они брали у детей камни и бросали в преступника. В эту минуту приговоренный напоминал бешеного пса, которого на привязи ведут в живодерню.

Отступник сидел на черном осле, без седла, лицом к хвосту. Вместо уздечки ему сунули в руки ослиный хвост. Подобный позор был хуже смерти для человека, который привык ездить на отборных жеребцах с дорогим убранством.

Когда процессия добралась до площади, толпа расступилась, давая ей дорогу.

Воины спустили Отступника с осла. Рядом с ним осталось только два человека — палач и священник с крестом. Последний принялся шептать несчастному слова утешения, уговаривал исповедаться и поцеловать крест. Приговоренный отказался.

— Начинайте! Не задерживайте! — кричала возбужденная толпа. Палач связал осужденному руки и ноги. Потом ударил его, и тот упал, как подкошенный.

Ни на одном лице не выразилось сострадания, ничье сердце не забилось от жалости. Он сам наполнил людские сердца ядом и горечью.

Толпа мальчишек вновь начала скандировать:

Слова дошли до слуха осужденного в тот момент, когда палач схватил его за бороду и приставил к горлу нож.

Несчастный повторил про себя последние слова, и палач завершил свое дело.