Боэтарх опускает голову, задумавшись.

— И ты не врешь, потому останешься жить. Но ты провалил задание. И что делать?

Сандрино молчит, Боэтарх тоже. Наконец щелкает пальцами.

— Я не буду тебя убивать. На Полигоне живут вооруженные гемоды, которые ночами совершенно легально отстреливают участников — чтобы придать шоу остроты. Ты отправишься на Полигон к ним, найдешь Тальпаллиса и прикончишь, оружие даст тебе огромное преимущество. Я пытался выкупить его жизнь у Эйзера Гискона, но он уперся, полагаю, чтобы было как угодно, лишь бы не так, как надо мне.

— Сдался тебе тот Тальпаллис!

— А уж это мне решать, — хищно улыбается Боэтарх. — Полетишь на Полигон, и если прикончишь его — вернешься на службу. Если нет… — Он разводит руками.

— Не понимаю, на хрена тебе этот червь…

— Заткнись.

И Сандрино затыкается, и молчит все время, пока его неподвижное тело грузят во флаер и везут куда-то в пустыню, где развернется действо кровавого реалити-шоу. Долгих два часа (или целую вечность) он гоняет по кругу мысли: что за силу обрел Боэтарх, раз смог одним желанием обездвижить его? И не почуял ли он угрозу в Тальпаллисе, который тоже наверняка с похожим сюрпризом? И почему, имея такую силу, босс не повлиял на Эйзера Гискона, хозяина треклятого шоу?

Подвижность возвращается, когда в иллюминаторе становятся видны очертания округлой хижины, обнесенной каменным забором. Хижина находится на относительно ровной площадке между двумя невысокими холмами. Во дворе угадывается колодец, пара чахлых деревьев, нечто похожее на виселицу. Два силуэта стоят, запрокинув головы: один повыше, другой пониже.

Соплеменники Сандрино. Гемоды. Цирковые уродцы, развлекающие толпу и тем зарабатывающие право быть.

Флаер приземляется на площадку перед забором. Люк открывается, и в салон врывается обжигающий пустынный ветер, аж во рту пересыхает.

— На выход, — командует пилот, а один из четверки сопровождающих пододвигает к Сандрино пластиковый ящик.

— Там оружие, одежда жратва. Пошел!

Сандрино, не привыкшему к такому обращению, хочется разорвать хама на куски, но он вовремя спохватывается. Он — гемод, а значит либо лабораторная крыса, либо чей-то раб, либо труп. Ухватив ящик, Сандрино топает к выходу и, едва его ноги касаются земли, флаер взлетает, взметнув облако рыжей пыли.

А когда она оседает, проявляется топающий навстречу силуэт — тот самый бородач, замотанный с головы до ног, одна морда торчит — загорела, иссушенная солнцем, морщинистая.

Рука у него, пожимаемая Сандрино, как наждачка, ногти черные, кривые.

— Я Фобос, — скаля щербатые зубы, представляется он, от него разит тухляком и кислятиной, еще бы, мыться-то тут нечем. — А ты чего такой белый? Из тебя снеговика делали, что ли? Гы-гы. Или этого… ну, зверя. Белого мед-медя. И глаза красные! Себе такие хочу, шоб злей казаться! И лысый, прям наш ящер! Два яйца-близнеца.

И как им объяснить, что и среди обычных людей встречаются альбиносы? Рогоча с дебильной шутки, Фобос топает к распахнутым воротам и бормочет без умолку:

— Новенький! Пожрать принес. А то жрать тут особо нечего, новое мясо еще не запустили.

— Что?

— В ящичке-то у тебя, поди, деликатес! Мы раньше жили в лесу, ну, где предыдущее шоу было, а теперь нас сюда перевезли. Ну и пердь, всем пердям пердь! Печет, как на сковородке. Баба наша чуть не сдохла, пришлось в подвал ее переселять.

Чем дальше, тем больше происходящее напоминает Сандрино горячечный сон. Всегда острый на язык, он не находит слов.

— У вас и баба есть?

— Ну а чего б не быть? Без бабы оно тяжко. Эти дуры ж тоже на Погигон прутся, вот мы и поймали одну. Говорят, теперь еще будет, а то эта совсем испортилась после родов, и опять брюхатая.

Хихикая, он потирает руки, как лапки — огромная муха на куче дерьма, и продолжает, останавливаясь в проеме металлических ворот:

— Сказали, валить каждую ночь не больше двух рыл на каждого. Послезавтра уже запустят!

Похоже, ему нравится убивать. Эдакий бешеный пес. Сандрино шагает за ним и оказывается во дворе, где его встречает гемод, каким он должен быть в представлении нормального человека: чешуйчатый, безволосый, безгубый.

Коротышка резво семенит к Сандрино, здоровается, его рука, если не считать чешуи, вполне человеческая: пять пальцев, ногти, а не когти, вот только чуть более прохладная.

— Я — Деймос, — говорит он, слегка шепелявя, из-за чего «с» больше походит на «ф». — Новенький! Хорофо. Новенький расскажет про больфой мир.

«И мозгов, как у ящерицы», — думает Сандрино, ставит ящик, открывает… и на него тотчас налетают гемоды, расшвыривают вещи и патроны, чтобы добраться до еды. Бородатый Фобос одной рукой держит хлеб и сразу же его грызет, второй перебирает банки консервов, откладывает себе бобы и горох.

Оставляя ящик на разграбление, Сандрино идет осматривать дом — круглый, как перевернутый казан. Чтобы войти в дверной проем, приходится пригибаться, да и внутри макушка чиркает по потолку. Прямо в середине хижины — узкий лаз, ведущий вниз, а по обе стороны от него — сваленные кучей шкуры и вонючие тряпки, где эти двое, очевидно, спят. Как животные, в собственном дерьме. Как их еще не завалили участники шоу?

Мелькает мысль, что и он таким станет лет через несколько, и впервые Сандрино уверен, что смерть лучше такой жизни.

В подполе тоже низко, но тут живительная прохлада. Только Сандрино думает, что можно здесь обосноваться, как в темноте коридора лязгает цепь. Включив фонарик, Сандрино идет на звук, шарит лучом фонарика по извилистому проходу, выхватывает груду лохмотьев, которая, громыхая цепью, жмется к стене. Луч поднимается выше…

Женщина. Пакля спутанных волос, грязные потеки на щеках, половины зубов нет — то ли выбили, то ли выпали от недоедания. Под кожей просвечиваются кости, в глазах — безумие. И вонь. Нестерпимая вонь немытого тела и дерьма.

Развернувшись, Сандрино шагает прочь. Ему хочется добить это существо, чтоб больше не мучалось, а потом выпотрошить гемодов, потому что такое жить не должно.

Выскочив на поверхность, он меряет шагами двор, пинает попавшуюся кость… Наклоняется. Поднимает ее и поджимает губы. Малая берцовая человеческая кость. Но ничего, он завалит Тальпаллиса и улетит отсюда. В конце концов у него есть дробовик.

И забудет этих двух уродов как страшный сон.

Издалека, словно из другого мира, доносится знакомый голос:

— Вставай же! Ну не на руках же тебя нести… Твою мать. Лекс? Потащим его?

— А он вообще живой? Вдруг в коме? Он кровью харкал, а это значит…

Доносится вздох, сквозь вату в ушах пробивается шумное дыхание. Ближе, ближе… Урывками вспоминается бой, складывается в картинку. Сломанное ребро пробило легкое, я попытался восстановиться…

Живот скручивает спазм, я глубоко вдыхаю, но боли нет. Хочется есть. Нет — ЖРАТЬ. Открываю глаза, окидываю взглядом комнату и окончательно все вспоминаю.

— Ну и напугал ты нас. Минут десять тебя будила, — бормочет склонившаяся надо мной Надана. — Думала, ты того… то есть тю-тю. А у нас вылет через пятнадцать минут…

— Ты еду взяла?

Она таращится, как на идиота, протягивает тарелку, накрытую полотенцем. Лекс наблюдает молча, он внешне спокоен и делает вид, что не удивляется.

— Я поняла. Сама дико обжиралась после того… ну…— Надана косится на Лекса, я киваю — понял, мол, беру у нее тарелку, где целых три куска мяса и какая-то неизвестная мне каша и начинаю есть, отмахиваясь от характеристик еды.

Хочется рвать мясо зубами, проглатывать куски не жуя, но стараюсь сохранить достоинство, управляюсь минут за семь, чувствую себя лучше. Надана, видимо, помнит, что был за зверский голод после моего лечения.

Лекс ждет, когда я доем, и спрашивает:

— Ты хочешь сказать, что нормально себя чувствуешь?

Ставлю тарелку на пол, поднимаюсь, потягиваюсь. Боль ушла, в теле появилась такая легкость, словно его вовсе нет.